На главную | Каталог статей | Карта сайта

РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ. В. ИВАНОВ

 

Глава 12

 
Подобно как в темном тумане
Рыщут, почуя добычу, гонимые
бешенством глада,
Хищные волки, и, пасти засохшие
жадно разинув,
Их волчата ждут в логовищах..
.
 
Из древних авторов

 


1

Подданные империи читали манифест Юстиниана. Среди звучных фраз о
божьей воле, справедливости, чистоте намерений, общем благе на земле и
спасении душ на небе базилевс заявил: "Захватив Италию силой, готы не
только не вернули ее империи, но прибавляли нестерпимые обиды. Поэтому мы
в ы н у ж д е н ы пойти на них войной".
Часть готов, вытесненная в пределы империи страхом перед гуннами, по
наущению Византии завоевала Италию. Другая часть готов, сделавшись
союзниками империи, была натравлена на завоевателей Италии. Империя хотела
избавиться от слишком сильных и опасных друзей и вернуть себе Италию.
Первое удалось, во втором - империя потерпела неудачу: союзные готы
завоевали Италию для себя. Усевшись сословием господ, готы с удивительной
быстротой потеряли племенную сплоченность и боеспособность. Византия же,
пользуясь отвращением коренных италийцев-кафоликов к готам-арианам,
успешно подкупала, разделяла, соблазняла.
Юстиниан поклялся восстановить империю в прежних пределах. На глазах
как будто ослепших готов византийская армия вернула империи Западную
Африку, одним ударом уничтожив не только государство вандалов, но и сам
народ, от которого не осталось даже могил.
Одолев пять морей, армия под командой Велизария высадилась в Сицилии,
с восторгом отдавшейся в руки базилевса-кафолика. Из Сицилии рукой подать
до Италии.
Над стеной Неаполя взвился темный ком. Уже замер сухой стук рычага
катапульты, а брошенный камень продолжал подниматься по крутой кривой. Вот
он взобрался на вершину воздушной горы и начал спуск, увеличиваясь,
подобно дикому гусю, который летит прямо на охотника. И каждому казалось,
что многопудовый камень нацелен прямо в него.
Угадывая место, которое поразит неаполитанская катапульта, Индульф
увлек товарищей подальше от опасности. Забросив щиты за спины, они
побежали, оглядываясь. В Неаполе были и баллисты для метания толстых стрел
с длинным острием.
Глыба грянула о выступ скалы, которая высовывалась из тощей земли,
как кость, продравшая старую шкуру. Брызнули осколки камней, звякнула медь
чьего-то шлема.
Славяне отошли под защиту акведука. Древний акведук шагал к городу
высокими арками с северо-востока, от нижних террас Везувия, и врезался в
городскую стену на высоте трех человеческих ростов.
Славяне бездельничали, как и вся армия. Индульф любил подниматься на
спину колосса. Это была забава для славян, подобно рыси забиравшихся в
своих лесах на самые высокие деревья. Немного терпения, чтобы зацепились
крючья ременной лестницы, - и наверх.
С высоты акведука морской залив казался пастью. Длинный и короткий
мысы - челюстями, которые защелкнутся сегодня-завтра, может быть -
никогда. Вдали торчала зелено-синяя гора. Ближе ее на воде лежал маленький
остров. В Теплых морях острова были подобны стаду удивительных зверей,
созданных волей древних богов, изгнанных новым. Здесь все воюют - и боги и
люди.
Даже со спины колосса Индульф видел только стаи крыш - острых, тупых,
разноцветных; стены Неаполя закрывали город. Нельзя было догадаться, где
улицы, площади. Местами поднимались кресты церквей, такие же, как в
Византии. Бог не мешал своим драться.
Налево, в порту, теснился плавучий город. Корабли византийского флота
были связаны канатами, соединены помостами, лесенками. У ворот порта
распластались низкие галеры, как будто готовые двинуться по первому
приказу, - Велизарий велел бдительно следить за морем. Матросы смеялись
над приказом. Кому же неизвестно, что у готов нет боевых кораблей!
Последнюю ногу последней арки акведук ставил шагах в десяти от стены.
Толстый хобот уходил в камень. Свисали, как обрывки шкуры, клочья
засохшего мха. Днище висячей галереи было пробито в первые дни осады.
Говорили, впрочем, что в самом Неаполе много запасных цистерн и колодцев с
хорошей водой.
Как стволы гигантских деревьев, вросших в камень, из стен
выпячивались башни. Велизарий дважды посылал солдат на штурм. Известь и
кипящее масло выедали глаза. Тот, кому жгучий подарок заливался под
доспех, бежал как безумный, срывая броню в попытке сбросить отравленную
тунику Несса*. От второго штурма солдаты отказались. Ипасписты Велизария,
подавая другим дурной пример, вяло остановились, как только стрелы баллист
и камни катапульт упали в опасной близости к строю.
_______________
* Согласно мифу Геркулес погиб, надев отравленную тунику
побежденного им кентавра Несса.
Готский гарнизон Неаполя имел не более восьмисот воинов. Горожане,
считавшиеся природными ромеями, помогали готам. Неудача озлобила армию
Велизария. Кто-то потерял друга или родственника в день неудачного штурма,
но все разъярились на богатый, недоступный город. Лагерь возненавидел
неаполитанцев, которые убивали своих освободителей и не давали ограбить
себя. Ночью солдаты подходили к стенам и состязались с осажденными в
ругани и угрозах. Самой горькой обидой для армии были хлебы, мясо, сушеные
фрукты, которые неаполитанцы бросали сверху, доказывая, что город не
боится осады.
Лагерь ворчал. Плохая война. С начала похода войско не получило ни
одного города. Вся Сицилия отдалась без сопротивления.
Войско успело окрестить эту войну смешной. В ответ на увещевания
начальников и приказы не обижать подданных базилевса, возвращаемых в лоно
империи, солдаты отвечали свистом и руганью.
Лагерь Велизария был укреплен. Старые полководцы Первого Рима сочли
бы ров мелким, вал - невысоким и слабой - защиту гребня одним рядом
кольев, торчащих на насыпи, как редкая щетина на хребте опаршивевшей
свиньи.
Не только разноплеменные отряды наемников, но и легионы Византии не
обладали послушанием былых римских солдат. Каждый увиливал от кирки и
лопаты. К тому же всем было известно, что на юге Италии нет готской силы.
В день высадки в Региуме* на виду войска знатный гот Эбримут, которому
нынешний рекс Феодат доверил охрану юга, явился с поклоном к Велизарию.
Знали, что Юстиниан уже пожаловал перебежчику звание патрикия империи. Ему
завидовали - умный человек, хоть и гот.
_______________
* Р е г и у м - (ныне Р е д ж о) - древний город на материке,
против Мессины, на берегу Мессинского пролива. В 1943 году
американские войска высадились там же.
За лагерной оградой отряды, объединенные не племенными отличиями, но
общностью диалектов, располагались отдельными группами.
Каждый устраивался как привык. Черные шатры, завезенные из
Месопотамии, длинные, двускатные, растягивались веревками из верблюжьей
шерсти. Объемистые, как дома, они укрывали прежде род араба-сарацина, а
сейчас служили целой центурии.
Исавры довольствовались четырьмя шестами с длинной перекладиной, их
палатки поражали необычайной пестротой. Горцы любили яркие цвета и смело
соединяли синие, зеленые, желтые, красные полосы, треугольники,
многогранники с условными изображениями зверей и птиц.
Сирийцы раскинули круглые палатки из желтоватой шерсти киликийского
козла. Герулы, гепиды, безразличные к красоте, удовлетворялись
четырехскатными палатками из грязной холстины. Гунны, хазары, массагеты,
даки и другие солдаты из-за Дуная зачастую обходились совсем без палаток.
Завернувшись в просаленные кожи, они спали, как в гнезде, устроенном из
седла, переметных сум и сакв. Свое место в лагере они обтягивали
волосяными арканами и веревками из овечьей шерсти, как в пустыне для
охраны от змей и ядовитых насекомых. Здесь такая изгородь-символ была
достаточной, чтобы никто чужой не забредал в расположение недавних
кочевников.
Лагерная стоянка каждого служила не столько местом для отдыха,
сколько для сохранения солдатской собственности. Добыча была еще
притягательнее жалованья, за которое служил солдат. Добыча возбуждала
доблесть в нападении и стойкость в защите. Армия империи носила с собой
изустную историю, составленную из рассказов о замечательных случаях. Ничье
сознание не вмещало хронологию, давно прошедшее казалось вчерашним, ничего
не изменилось: ни оружие, ни цели войн. В лагерях войск всегда хранилась
добыча, всегда к кольям привязывались взятые с боя рабы, всегда солдаты
таскали с собой пленниц.
За войском следовали отряды торгашей; никогда никто из полководцев
этому не препятствовал. Начальствующие имели свою прибыль от торгашей и
вступали с ними в тайные компании. Торгашам давали место на кораблях, в
обозах, в лагере под общей защитой. По-своему они были и полезны. С
яростью крыс, запертых без выхода в подвале, торгаши старались отбивать
атаки мародеров на лагерь, остававшийся пустым во время битвы.
Но не из одной личной выгоды и не для дополнительной охраны
полководцы голубили торгашей. Только торгаш мог придать подвижность
войскам империи. Что может сделать полководец, когда его армия
переобременится добычей! Он прикован к месту, как узник на цепи.
У пехотинца есть мешок, у всадника - вьюк на седле. Много ли туда
войдет? Несколько фунтов, и то ощутимых как обременительное дополнение к
оружию, припасам, снаряжению. Некуда девать утварь, кожи, одежду, меха,
сукна, зерно, ткани, масло и все прочее, тяжелое, громоздкое, взятое в
добыче. А невольники? Мужчины, женщины, дети, особенно дети. Живые деньги,
которые так легко пропадают от усталости, холода, жары и просто случайно.
Дохлый раб хуже дохлого осла, с того хоть возьмешь шкуру. И при всем том
рабы еще разбегаются, их нужно сторожить, будь они прокляты! По закону
рабы есть собственность первого солдата, наложившего на них руку.
Прикованные к добыче солдаты поднимут на копья обезумевшего полководца,
вздумавшего отогнать их от завоеванного богатства.

Как посланник богов или как ангел с неба появляется летучий торгаш.
Святой, поистине святой покровитель солдата, попечитель армий, спаситель
полководцев. Ну как его не беречь! Торгаш покупает сразу и все. Носильщик
добычи и погонщик рабов, который боялся на шаг отлучиться от своего
имущества, вновь стал солдатом, вновь слышит трубу, играющую сбор.
Торгаш покупал за серебряные и золотые монеты. Солиды и статеры
империи! Неровно обрезанная монета катилась лучше самого ровного колеса от
сухих, как солнечный луч, закаспийских пустынь до болот нижнего Рейна,
где, как говорили, от постоянной сырости у людей вырастали перепонки между
пальцами, точно у тритонов.
Когда не хватало монеты, торгаши расплачивались кусками металла. Не
жалко было плющить посуду, статуэтки, браслеты. Недаром Архимеду
предложили узнать примеси к золоту в изготовленной чаше*. Покупая изделия,
платили за вес, труд шел в придачу.
_______________
* По преданию, такое поручение было толчком к открытию
известного закона Архимеда.
За лагерным валом, близ места, отведенного торгашам, стояла высокая
виселица. На длинной перекладине болталось с десяток голых трупов.
Неизбежные вороны сновали в воздухе.
Недавно у Велизария побывал управитель поместий одного из сенаторов.
Знатный римлянин ждал в Риме прихода армии-освободительницы. Во время
размещения готов в Италии у отца сенатора была изьята третья доля имения.
До недавних дней ею владел Эбримут. Сенатор узнал, что этот гот ныне
хорошо принят самим базилевсом. Однако же схваченное варварами должно
вернуться к истинному владельцу.
Признав законность рассуждений управителя, Велизарий захотел узнать,
чего же он хочет от полководца имперской армии.
Справедливости! Часть убежавших рабов Эбримута укрылась в лагере
армии Юстиниана. Закон позволяет владельцу взять беглую вещь, не делая
исключений для времени и места.
В лагере отыскались двадцать беглых рабов, и солдаты выдали чужое
имущество. Половину рабов Велизарий приказал повесить высоко и коротко.
Юстиниан Божественный послал войско в Италию, дабы восстановить
попранные варварами права римлян. И не для того, чтобы лагеря достойных
всяческого почтения солдат благословенной богом империи превращались в
притоны беглых рабов... - так гласила надпись на доске, прибитой к
виселице.
Управитель сенатора удалился, призывая благословение Христа и троицы
пресвятой на оружие поистине божественно щедрого полководца. Велизарий
приказал уплатить за каждого повешенного по три солида! Хорошая цена,
особенно же в дни войны.
Индульфу запомнилось странное спокойствие казнимых. Они не
протестовали, не отбивались. Защита не могла спасти жизнь, но ведь в
схватке легче умирать. Сначала славяне сочли рабов трусами. Потом
подумали, что есть, вероятно, разные виды храбрости.
Сбежавшись на зрелище, солдаты стеснились у виселицы. Подтягивая
веревку до самого верха, палачи внезапно ослабляли ее, и тело падало почти
до земли. От резкого толчка руки казнимого отпускали петлю, за которую
тщетно цеплялись. Многие солдаты рукоплескали, развлекаясь, как в театре.
Запомнилось и это...
2
Индульф с товарищами шел к месту, которое звалось городком торгашей.
Из уместной осторожности славяне держались кучкой. Лагерь томился скукой,
забияки искали повода для любой потехи, а славяне привлекали внимание
блестящим вооружением, которое им позволили увезти из Палатия. Подраться
можно, но здесь били и в спину.
Единственное развлечение солдаты находили у торгашей, предлагавших и
женщин, рабынь, наемниц, - солдату все равно. Но этот сухой плод, быстро
приедавшийся, привлекал не всех. Торговля дешевой любовью была подобна
водопою, затоптанному скотом.
- Вина! Пива! Меда! - кричало сразу несколько голосов.
Маленькие стулья с лубяными сиденьями были заняты. Многие солдаты
сидели на земле как придется. Северяне ложились на бок, подпираясь локтем.
Южане умели скрещивать ноги. Степняки опускались на корточки и ловко
садились на пятки.
- Пива! Меда! Вина!
В вине явственно ощущался привкус воды, мед был подозрительно жидок.
Плохо перебродившее пиво отдавало мукой. Но ничего другого не было.
Солдатское жалованье легко тратится в ожидании добычи. Проигравшиеся в
кости пили за счет счастливчиков или в долг, под поручительство товарищей.
За убитого заплатит уцелевший.
Скверные напитки, тощая закуска. Копченая рыба была тверда, как
поручень щита. Вяленое мясо резали тончайшими ломтиками, чтобы сберечь
зубы. Торгаши приберегали лучшие припасы к дням успеха.
Длинноногий исавр при виде славян звучно щелкнул языком. Изображая
жесты стрелка, он издавал странные звуки:
- Чтцк! Ттть-су!
Это походило на стук тетивы о рукавичку и на свист стрелы.
Кажется, исавр хотел напомнить славянам о взятии Панорма -
единственного города в Сицилии, оказавшего сопротивление. Заметив, как
низки стены Панорма около порта, Велизарий приказал подтянуть лодки на
корабельные мачты. Сверху стрелки подавили сопротивление готского
гарнизона.
- А под Неаполем Велизарий ничего не умеет придумать!.. - горланили
солдаты.
Смуглое лицо исавра в рамке курчавой бороды сияло улыбкой. На
низеньком стуле, с высоко задранными коленями, он мог показаться
исполинским кузнечиком в образе человека. Он приглашал:
- О-о! Друзья! Золотые шлемы! Меткий глаз! Вина! Вина!
Все эти слова, произносимые на наречии эллинов, были понятны
славянам.
- Еще вина! - кричал исавр. - Всем вина! Зенон угощает!
Он поднялся. Необычно длинные по сравнению с туловищем ноги делали
его странно высоким. Прислужник торгаша, крупный, тяжелый, ловко направил
в оловянную чашу струю вина из меха. Зенон коснулся руки прислужника,
толстой как бревно, и отдернул пальцы, будто ожегшись.
- Таран! Таран! Сильнейший воин! Пойдем же, пойдем! Ты один свалишь
стену!
Прислужник сохранял бесстрастие, как глухонемой. Он не дурак, чтобы
воевать. По договору с хозяином он владеет долей в доходах. Зенон обнял
Индульфа. Щекоча жесткой бородой его щеку, исавр шептал:
- Я видел тебя на акведуке. Я знаю, чего ты хочешь. Слушай, пойдем
вместе ночью. Я помогу тебе.
Индульф не понял. О чем болтает этот исавр? Славяне залезали на
акведук от скуки.
Отпустив Индульфа, Зенон прижал палец к губам:
- Молчи, молчи. Пусть никто не знает, нас опередят.
Кто опередит? В чем?
Зенон пытался что-то обяснить, но его прервали внезапно поднявшийся
шум и крики. Случилось нечто необычайное, лагерь пришел в движение. Зенон
вцепился в руку Индульфа:
- Пойдем посмотрим. Я не хочу разлучаться с тобой.
Исавр увлек было нового товарища, но его самого сзади схватили чьи-то
руки.
- Сначала заплати, потом уйдешь, господин!
Вырвавшись, Зенон ударил в грудь прислужника:
- Козел! Исавры берут, но не крадут!
Кривой нож зловещего вида будто бы сам прыгнул из ножен в руку
Зенона. Индульф помешал удару. Исавр яростно повернулся к славянину.
Индульф поразился цвету лица Зенона. Вся кровь отхлынула, оставив на коже
грязноватый загар. Страшно не было. Индульф приготовился выбить нож и
свалить с ног безумца. Но тот опомнился и бросил прислужнику серебряную
монету:
- Возьми, вонючий!
Как бы стирая гнев, Зенон провел рукой по лицу. Он уже смеялся, будто
ничего не случилось. Его глаза напомнили бобра, не черные бусинки на морде
умного зверя, а цвет рыжей шкурки. Подбросив нож, Зенон поймал клинок
ножнами с завидной ловкостью.
Послы Неаполя возвращались к себе после очередных переговоров с
Велизарием, солдаты устроили им проводы по своему вкусу. Это была
настоящая травля. Солдаты свистели, улюлюкали, изощрялись в ругательствах.
Никто не мешал проявлениям неприязни. Охрана из ипаспистов полководца
оберегала тела, но не уши послов.
Если бы Неаполь согласился на сдачу, лагерь знал бы это. Опять
неаполитанцы послали своих для праздной болтовни.
Неудача и раздражала и радовала. В инстинктах солдат боролись
неостывшая надежда на грабеж и страх перед неприступными стенами.
Декурион* Стефан будто и не слышал оскорблений, которыми его осыпали.
Безразличие Стефана не было позой опытного магистрата, привыкшего
сохранять выраженье бесстрастного безразличия. Стефан нес неаполитанцам
последнее предложение о сдаче.
_______________
* Д е к у р и о н - член городского управления.
Пожилой человек, он жил в течение мирного периода, необычайно
долгого, единственного в бурной истории Италии. Больше сорока лет мира.
Стефан не мог не видеть, как процвела Италия. Готы казались надежной
охраной. Однако же Стефан, как почти все, считавшие себя римлянами,
презирал варваров. Их власть оскорбляла самолюбие. Кроме того, они были
схизматики-ариане. Кафолическая церковь внушала греховность подчинения
еретикам, куда худшим, чем язычники. Те не знали слова божия - эти его
исказили. Смертный грех, неискупимый...
Италия забыла бедствия прежней империи и помнила только великие
события, вольно и невольно раздутые литературой и преданием. Современник
видит редкие колосья на иссохшем поле и скорбит о пустыне своих дней.
Потомки же, собрав одно целое наследство столетий, восхищаются богатством
прошлого.
После смерти Феодориха* ощутилась зыбкость порядка вещей. Стефан
желал переворота и - не желал. Сделалось страшно.
_______________
* Ф е о д о р и х - см. в комментарии.
Когда бог захочет потрясти землю, совы умеют заранее выведать волю
всевышнего. Перед землетрясением на карнизах горных пещер появляются
странные фигуры. Они недостижимы и неподвижны. Совы узнали, что своды
вечных пещер сделались ненадежными и ждут, ослепленные солнцем, но в
безопасности. Они никогда не ошибаются. Бог подал знак, имеющий уши да
слышит.
Разве не знак - усиленный обмен послами с Византией, начавшийся после
смерти Феодориха? А истребление вандалов и манифесты Юстиниана? Весть о
мученической смерти дочери Феодориха Амалазунты прозвучала военной трубой.
Как искушение, пришла мысль: не лучше ли готы, чем война? Что можно
сделать...
Старый-престарый Новый город - Неаполь - никогда не был еще взят
штурмом.
По легенде, сами боги указали людям на пояс скал у залива, где и
поставлен был город Новый: старый, первый, был заложен в небольшом
удалении от моря.
Стены древнего уже Неаполя легли на скалы, недоступные для подкопа.
Известь, скрепившая кладку, от времени сделалась прочнее камня. Несколько
готских вождей усилили неаполитанский гарнизон, а большинство направилось
на север. Новый рекс Феодат, как передавали, хотел склонить Юстиниана к
миру обещаниями и уступками.
Ожидание хуже смерти. Приходили вести из Западной Африки. Вместе с
вандалами и после погибла большая часть населения. Логофеты Юстиниана так
тщательно изымали налоги, что, как недавно рассказывал Стефану прибывший
из Карфагена купец, можно скакать на лошади от Карфагена на восход солнца
восемь дней, не встречая ничего, кроме развалин, сухих цистерн, полей,
занесенных песком, и вырубленных садов.
Моряки, побывавшие в Неаполе незадолго до осады, рассказали о второй
византийской армии, целившейся на венетскую низменность, голубое устье
Адриатики. Там - грабеж. Города и селения уничтожаются дотла. Как всегда,
война кормила войну, о чем италийцы успели забыть. В северной армии много
варваров. Командующий ею зовется Мунд. Для римлянина это не имя - кличка.
У Велизария тоже много варваров.
Тем временем в Неаполе - тревожный признак! - падали цены на товары и
возрастали на зерно, сушеные фрукты, на съестное, что легко хранить.
Кораблевладельцы спешили, продавая все. Однажды Стефан как-то вдруг
заметил, что порт уже пуст. Это было страшно. Все корабли исчезли, подобно
перелетным птицам. Кто-то на запад - в Сардинию, в Корсику. Другие на
север - к устьям Арно и Тибра. Многие, Стефан знал, уплыли в Сицилию, где
был Велизарий, в Византию, а также к берегам Далмации. Как вороны, эти
будут питаться войной.
Пустая гладь порта с грязным парусом рыбачьего челна. Первая гримаса
Войны...
Вскоре после того как последние корабли покинули порт, в город
вернулся дальний разъезд готов. Потянулись подгородные жители из тех, кто
прежде чванился римским происхождением. Они вспомнили, что солдаты не
спрашивают имен. Потом под стенами Неаполя появилась армия Велизария.
Стефану вспомнились конные со знаком вызова на переговоры - белым
знаменем и парой скрещенных копьев. Казалось, чего бы еще! Великий Рим
воскресал! Но старому декуриону хотелось уйти в никуда, порвав старые
связи. "Боже, укроти мою мысль, - молился Стефан, - ибо не воля тебе
угодна, а смирение христианина". Но как, забыв преходящее, найти вечное?
Тогда, в первый раз, как и сегодня, готы не разрешили отворить ворота.
Стефана опустили на веревке, перекинутой через рычаг катапульты.
Перед Велизарием Стефан говорил, не глядя на папирус с подготовленной
речью.
- Великий полководец, мы полны преданности Юстиниану и желаем
свержения беззаконной власти варваров. Но почему ты пошел войной на нас,
не совершавших преступлений против империи? - спрашивал Стефан, ибо лучше
обвинять, чем дожидаться упреков. - Гарнизон варваров силен. Их семьи
оставлены в руках единоплеменников, поэтому им невозможно изменить своему
рексу. Итак, великий, не к своему ли ущербу ты пришел под наши стены?
"Боже, что это?" - думал Стефан, чувствуя, как его слова отскакивают
от души Велизария, подобно песку от стены. Декурион продолжал, уже читая
по папирусу:
- Иди прямо на Рим, великий. Там тебя ждут. Ты войдешь в Рим
триумфатором, и тогда Неаполь сам упадет в твои руки. К чему тебе наш
город, если ты не в Риме? Задержавшись здесь, ты потеряешь часть солдат,
потратишь время. А готы в Риме усиливаются...
На папирусе оставалось много сильных доказательств, но Велизарий
поднял большую руку. Розовая ладонь, желтые ногти, окрашенные хной
по-персидски. Сейчас слова Стефана разлетятся, как пух под ударами хлыста.
Стефан глядел на ритора Прокопия. Прокопий неутомимо писал и писал.
"Что ему!" - с завистью подумал Стефан.
Велизарий делал резкие жесты, но голос его звучал мягко:
- Не твое дело, Стефан, указывать воинам базилевса Величайшего. Вы,
жители Неаполя, по рождению римляне, вопреки рождению - подданные
варваров. Завись бы от меня, и ваш город... Но я подчиняюсь милосердию
Величайшего, Всемилостивейшего. Даю время на размышление. Примите римское
войско. Оно пришло освободить италийцев, воссоединяя их в лоне единой
кафолической империи Христа, бога нашего.
Полководец почти коснулся лица Стефана пальцем с острым ногтем:
- Не выбирайте для себя ужасного. Вдвойне успевает воюющий для
освобождения родины от варваров. Славен он победой и достигнутой свободой.
Вы же, вступая в войну, хотите усилить свое угнетение, вы хотите помочь
варварам.
Приглашенные в палатку военачальники лязгали оружием. Кто-то
непринужденно взглянул в лицо Стефана, чтобы увидеть, насколько испугали
угрозы этого неаполитанца.
Велизарий закончил:
- Передай мои слова. И готам скажи, я даю выбор: или приму на службу
повелителя вселенной, или без вреда отпущу. Но если они, как и
неаполитанцы, поднимут оружие, с помощью Христа Пантократора обещаю смерть
многим и рабство всем.
Затем шатер опустел. В присутствии одного Прокопия Велизарий обещал
Стефану звание префекта, обещал ему поместье. В награду за быструю сдачу
города...
А Прокопий жестом хозяина взял из рук Стефана папирус с речью, из
которой было оглашено лишь начало:
- Она мне нужна более чем тебе, милейший префект...
Так закончилась первая встреча.
Тоска, тоска... Стефан вспомнил библейскую угрозу: "И проклянет тебя
бог твой, и когда настанет утро, ты скажешь: "О, если бы был уже вечер!"
Когда же придет вечер, ты будешь молить, чтобы пришло утро..." Начнись
жизнь вновь, и Стефан предпочел бы ее искушениям отшельничество в пустыне.
Почему он не сделался монахом? Страшно жить, страшно. Семья, общество,
именье, деньги. И всюду страдания слабого сердца, все тянет к себе, всего
жалко. Каждый в этом несчастном мире висит на волоске над бездной.
Напрасно Велизарий покупал совесть Стефана. Декурион верил в
обреченность готской власти. Зрелый красавец показал себя плохим
политиком. Под пышностью его речей, как тело куртизанки под легкой тканью,
просвечивала постыдная мысль. Он боялся идти к Риму, имея в тылу сильную
крепость. Море ненадежно, корабли легко ломаются. Завоевателю Италии нужны
дороги по твердой земле.
Тогда, после первой встречи с Велизарием, Стефан искренне склонял
город открыть ворота перед войском империи. В этом не было ничего
необычайного. Никакой измены. Постоянно бывало так, что города добровольно
подчинялись сильнейшему. Восемьсот готов не могли бы защищать стены без
помощи неаполитанцев. Тем более готам трудно будет держаться, имея сзади
врага-горожанина. Готы ждали общего решения.
Перед зданием городского сената форум вздулся народом, как мех
забродившим вином. В тот день решило влияние двух человек, риторов
городской Академии. Недавно Юстиниан закрыл на Востоке последнюю Академию.
Может быть, и правда, думал Стефан, что верноподданные христиане не должны
соблазняться рассуждениями. Базилевс Востока признавал только школы
легистов, дабы обладать толкователями и исполнителями законов. Стефан
пожалел о деньгах, израсходованных Неаполем на Академию.
Ритор Асклепиодот говорил легко, как бы беседуя с человеком, равным
себе. Обращаясь к разуму людей, ритор умел задеть и чувство.
- Велизарий обещает нам горы благ и под любой клятвой, конечно. Но
будущее скрыто в туче войны. Кто поручится за исход судьбы? А если готы
победят, что они сделают с нами? Мы впустим Велизария не по необходимости,
сегодня наши стены крепки, защитники смелы. Поистине готы поступят с нами,
как с изменниками. О несчастный Неаполь!.. О горе!.. - Асклепиодот закрыл
лицо плащом.
Место оратора занял его товарищ - Пастор.
- Обсудим значение измены! - предложил второй ритор. - И Велизарий, и
великий базилевс будут смотреть на нас как на рабов-перебежчиков. Имеющий
общение с предателем рад ему в силу необходимости. Но впоследствии у него
возникает подозрение против изменника. Победивший с помощью предателя
начинает бояться такого помощника. Если мы ныне будем благородно
противиться опасности, готы-победители окажут нам все хорошее. Если же
Судьба будет матерью Велизария, он будет снисходителен к нам, ибо
преданность никем не наказуема! Чего же вы боитесь, сограждане!
Снова заговорил Асклепиодот:
- Войско Велизария состоит из жадных наемников. Разве вел бы
Велизарий переговоры, будь у него надежда взять город силой и насытить
алчность солдат? Почему он пришел к стенам города? Почему не ищет встречи
с готами в поле? Потому что он заранее тщится укрепить свою силу нашей
изменой. А теперь выслушайте этих людей. Они скажут вам, есть ли в Неаполе
запасы, чтобы противиться самой тесной осаде!
"Это заговор, это настоящий заговор", - думал Стефан, убедившись, что
красноречивые риторы сумели договориться со старшинами иудейской общины. И
Стефан еще раз пожалел, что всегда, в согласии со своими сочленами по
городскому самоуправлению, давал деньги на содержание Академии.
Стефану пришлось слушать убедительные, хорошо подготовленные речи
старшин городской иудейской общины. Им удалось доказать неаполитанцам, что
запасов только на иудейских торговых складах хватит на целый год, что
никому не придется голодать. Даже фураж для лошадей и скота найдется в
изобилии у запасливых купцов.
Старая привычка неаполитанских граждан решать голосованием общие дела
оживилась со времени правления рекса Феодориха. Но никогда столь важное
дело не подвергалось общему суждению собрания, которое состояло из
домовладельцев, вольных ремесленников, купцов, духовенства.
Никогда еще Неаполь не был взят силой. Выждать бы, отсидеться бы в
неприступной крепости. Таково было невысказанное желание даже тех, кто,
подобно Стефану, ненавидел готскую власть, власть варваров и еретиков,
оскорбительную для римлянина.
Готы еще сильны.
Армия Велизария слаба численностью.
Велизарий боится идти на Рим.
По своей слабости ромейская армия нуждается в Неаполе.
Эти мысли и вытекавшие из них доводы замкнули круг. Еще раз ими
сыграли, как искусные жонглеры играют шарами, Асклепиодот и Пастор. И на
колеблющуюся чашу весов легла торжественная клятва старшины иудейской
общины Иссахара:
- Именем бога, которое втайне произносит первосвященник! И да будет
свидетелем Иисус Назареянин! Мы обещаем, удостоверяем, утверждаем! Мы
будем продавать каждому по старой цене. Мы будем продавать неимущему под
заемное письмо. Кто повысит цену хоть на медный обол, кто откажет
неимущему, будет исторгнут нами, отдан вашему суду как изменник.
Вспоминая все, что происходило на форуме, и свое сегодняшнее свидание
с Велизарием, неудачливый посол был подавлен видением губительных дней. В
своей совести он ощущал клубок противоречий, сомнений, страха. Четвертое
свидание. Велизарий запугивал Стефана видениями городов, взятых штурмом.
Воины перебиты, женщины обесчещены, город разрушен, пережившие проданы в
рабство. Велизарий так поступал в войнах с персами.
Велизарий грозно шутил:
- Ты, любезный Стефан, хотел мне помочь. Тебе я дам отпускную. Но за
твоих близких не поручусь...
Сиденье на спущенной декуриону со стены веревке было похоже на
виселичную петлю.
"Однако же Велизарий не может взять город штурмом..." - думал Стефан.
3
Проводив неаполитанского посла до хорошо известной границы действия
баллист и катапульт, солдаты медленно расходились. Спешить некуда.
Продовольствие раздавали с первым светом дня. Тогда же происходила смена
караулов. На фуражировку почти не ходили.
Считалось, что войско находится не во вражеской стране. Смешная
война. Велизарий грозил грабителям казнями. Будто бы солдат бывает
грабителем! Но жалованье выдавалось в срок, запасов, привезенных на
кораблях, хватало. Приказы полководца еще выполнялись.
Длинноногий Зенон, как бы забыв о первом разговоре, развлекал славян
рассказами о горах и набегах. Исавры, как всем известно, великие воины -
Зенон гордился своим соотечественником и тезкой, достигшим престола
базилевса полтора поколения тому назад. Наемник похвалялся действительным
или воображаемым родством с тезкой базилевсом. Наконец Зенон опять стал
многозначительным.
- Мне нужно трех товарищей, трех! - Он показал три пальца для
убедительности. - Хорошее дело будет, хорошее дело. Добыча, награда...
Зенон успел убедиться, что напрасно заподозрил славян в особом
интересе к акведуку.
- Пойдем! - Он приглашал Индульфа, Голуба и Фара.
- Куда? - недоверчиво спросил Голуб. Черный ромей, похожий на
колоссальное насекомое, надоел и не внушал доверия. - Бери своих и иди на
хорошее дело. Чего нас тянуть! - Голуб сделал жест отрицания.
Зенон вспыхнул от гнева. Славянин невольно попал в слабое место. Свои
не сумели бы так легко залезть на акведук. Но главное - свой мог
перехватить мысль и опередить. Зенон выбрал новичков, не изощренных в
интриге, которая переплетала жизнь войска империи, подобно колючим лианам.
Так же легко, как утром, он усмирил вспышку. Не нужно давать славянам
время размыслить и нельзя с ними ссориться.
Зенон склонился к Индульфу:
- Твой друг не понимает! Я знаю, где путь в город... - Зенон жарко
шептал: - Нужны помощники. Опасности нет. Пойдем посмотрим. Соглашайся, мы
совершим невозможное... Пойдем же, пойдем! Или ты боишься?
Исавр выбирал слова наугад, как тянут жребий из мешка. Случайно он
нашел нужные.
- Я пойду, - сказал Индульф. Голуб не возражал, признавая
превосходство Индульфа.
Солнце еще освещало западные склоны Везувия, темные от зелени, со
светлыми пятнами скал. Сужавшиеся вверху скаты горы должны были бы
закончиться, как шлем, острием. Но верхушка тревожила рваной раной. Там
бездна, сообщающаяся с подземным пожаром. Дурное место, пещера не то
дьяволов, не то злых духов, которых боятся ромеи. На небе белый месяц,
узкий, как лист камыша, цеплялся за тучку.
Ременная лестница висела там, где Индульф и его товарищи беспечно
бросили ее днем.
Славяне привыкли к акведукам. Саму Византию акведук делил на две
неравные части. На пути в Италию славяне с палуб кораблей не раз видели
арки, похожие на цепи ворот, открытых из одной пустоты в другую. Опоры,
своды и каменная кишка наверху - даже издали все казалось невыносимо
тяжелым. У ромеев плохо с водой, они достают ее издалека.
Индульф попробовал, хорошо ли держится лестница. Зенон торопился.
Выступы грубо околотых камней помогали подниматься. По темени крыши,
сложенной из мелких кирпичей с широкими швами раствора, тянулось подобие
узкой тропинки. Зенон опустился на четвереньки. Нужно было привыкнуть к
пустоте, которая притягивала с обеих сторон. Новые друзья ползли в сторону
от Неаполя, к лагерю. Вскоре всем надоели предосторожности, и Зенон первым
беспечно встал на ноги. Сумерки сгущались. Балансируя руками, солдаты
почти бежали. Вот и пролом. Они присели.
С противоположной стороны пролома с шумом падала подведенная с гор
толстая струя воды. Внизу образовался пенный котел, ночью белый, как
сугроб. Летучие мыши, которые успели устроиться в осушенной трубе, чертили
воздух, едва не задевая людей. Повиснув на руках, Индульф первым спрыгнул
на узкий карниз, в который превратился разрушенный пол водяной галереи.
Внутри великолепное сооружение было таким высоким, что даже Зенону не
пришлось гнуться. Дно черного жерла было покрыто коркой тонкого ила,
смешанного с мельчайшим песком. Поднялась пыль. Продвигаясь, солдаты
упирались руками в стены. Сверху в узкие щели иногда проглядывали
звездочки, бессильные осветить мрак.
Освоившись, солдаты повысили голоса, пустое брюхо колоссальной трубы
отзывалось жестко и гулко. Боясь обратить на себя внимание, они опять
перешли на шепот. Порой за лицо задевало нечто странное - со свода
спускался корешок. Прикосновение невольно пугало.
Где они сейчас? Солдаты условились считать шаги, но от непривычки
сбивались. Счет Зенона и Голуба разошелся на полтораста шагов. Как же
узнать, когда пещера войдет в город или хотя бы пересечет стену? Они
раздраженно шептались. Голуб ворчливо проклял крысью войну, затеянную
Зеноном. И почему этот знаменитый воин не подумал обо всем заранее, если
он сделал великое открытие! Растерявшись, Зенон оправдывался с неожиданной
мягкостью.
Исавр, считая себя прирожденным воином, умел обращаться с оружием, и
только. Руки его знали праздность, он ничего не умел делать. Ромеи воевали
особенным образом. Славяне успели подметить, как много беспорядка и
случайного было в том, что вначале поражало своей стройностью. Пока Зенон
собирался с мыслями, славяне обменялись своими. Стоит ли продолжать?
Почему сами ромеи не додумались сразу исследовать акведук, может быть,
через него не проникнешь в город? Лазал ли раньше Зенон внутри акведуков?
Исавр признался в своей неопытности. Но ведь вода где-то выходила из
трубы, можно упасть в цистерну, оказаться в ловушке.
По звездам было видно, что идет уже вторая четверть ночи. В сущности,
еще ничего не было сделано. Индульф предложил связать два аркана и
спуститься вниз. Пользуясь темнотой, все четверо добрались под акведуком
до крепостной стены и отмерили расстояние от центра одной опоры до другой.
Теперь, забравшись в трубу, разведчики шли не вслепую. Когда, по их счету,
они должны были приблизиться к стене, Зенон больно ударился головой и
присел, проклиная дьяволов мрака.
Однако же потолок галереи не опустился - повысился пол. На нем
наросла толща песка, гораздо более плотная, чем вначале. Через несколько
шагов пришлось согнуться всем. Пол круто поднялся, и Индульф, шедший
впереди, наткнулся на стену! Он чуть слышно свистнул, втягивая воздух.
Скала? Пальцы не находили швов кладки. Индульф лег, ощупывая преграду.
Трубу пересекла перемычка, прорезанная от стены к стене длинной щелью.
Порог щели, останавливая воду, накопил перед собой целую отмель. Без
одежды Индульф сумел бы проскользнуть, в доспехах и с оружием преграда
была непреодолимой для самого тщедушного человека.
Рука, просунутая до плеча, ощущала пустоту. Но преграда стояла, как
верный караул на страже акведука.
Большая добыча и хорошая награда... Не будь скалы! Зенон собирался
направиться обратно, не прощаясь. Он задержался, сообразив, что ему одному
будет труднее спускаться.
Голуб, сберегая лезвие, ударил по скале обухом ножа. Откололся
кусочек величиной с палец. Однако же скалу можно пробить, если иметь
подходящее орудие. Зенон воспрянул духом. Откуда-то сверху доносился звук
человеческого голоса. Наверное, на башне крепости...
Под акведуком разведчики оказались уже засветло. Зенон решил
отделаться от помощников - теперь это были соперники.
- Разойдемся, - предложил исавр. - К котлам. Потом опять встретимся.
- Где? - спросил Голуб.
- Где хочешь.
- Нет, - решил Индульф. - У нас куют железо, пока оно горячо.
Зенон подчинился без протеста, хотя получалось не так, как он хотел.
Этот исавр был настоящим ромеем. Жизнь казалась ему беспорядочным
стечением случайностей, из которых подмывало выхватить для себя нечто
попавшее под руку. Не как рыболов, который обдуманно готовит снасть и
выбирает место лова, не как охотник, а как нетерпеливый мальчишка - Зенон
тянул руку наудачу: удалось, не удалось...
Четверка направилась к Велизарию.
Шатер Велизария был окружен палатками ипаспистов, и солдаты не сумели
пройти к полководцу. Зенон добился, чтобы вызвали одного из приближенных
Велизария, Навкариса, тоже исавра. Говоря на своем языке, Зенон легче мог
объясниться. Их разговор был быстр, как схватка всадников.
- Я знаю, как взять Неаполь, - заявил Зенон.
- Скажи! - приказал Павкарис.
- Скажу Велизарию, - ответил Зенон.
- Мне скажи, и тут же! - ударил Павкарис.
- Тут же, но только Велизарию, - отбил Зенон.
Найдя достойного противника, Павкарис предложил сделку:
- Ты скажешь мне, и я поведу тебя к Велизарию.
- Нет! - упорствовал Зенон.
- Да! - настаивал Павкарис.
Зенон плюнул на землю, проклял Павкариса и сделал вид, что хочет
уйти. Опасаясь неприятностей, Павкарис сдался.
Однако же пришлось ждать. Велизарий был занят. К его шатру никого не
подпускали. Во избежание подслушивания сами часовые стояли не у шатра, а
по краям чисто выметенной площадки.
Усевшись на землю, славяне задремали под ворчание Зенона, который
считал, что тайными делами полководец мог бы заняться и ночью.
Этим утром письма были доставлены сразу из Византии, из Сиракуз и из
Тергесте, портового города, находящегося в верхнем углу Адриатического
моря.
Пергаменты из Священного Палатия были написаны Нарзесом.
- Он все более лезет в мужские дела, проклятый евнух! - грубо сказала
Антонина. Не было надобности подогревать недоброжелательность Велизария к
Нарзесу. Жена полководца и не преследовала такую цель. Она говорила то,
что думала.
Они сидели втроем - муж, жена и ритор Прокопий, свой человек,
которого Велизарий и Антонина давно уже ни в чем не стеснялись. Больше
десяти лет тому назад Юстиниан назначил советником Велизария ученого
ритора Прокопия. Необходимый человек для тайной переписки, у которого к
тому же можно получить нужную ссылку на закон, на пример из истории.
Следуя за Велизарием повсюду, Прокопий описал войну с персами, с
вандалами, льстя самолюбию Велизария и Антонины. Он делался известным как
историк. Его ласкали, ему доверяли.
Антонина тоже сопутствовала Велизарию в походах. Церковники указывали
на Велизария как на истинного христианина-семьянина. Прокопий знал, что
Антонина была волей и разумом своего мужа, когда не спускала с него глаз.
Эта женщина недаром была подругой базилиссы Феодоры. Их роднили
холодный ум и уменье владеть инстинктами мужчины. С педантизмом ученого
Прокопий отметил не более четырех или пяти нарушений Велизарием
супружеской верности. Короткие насилия, которые осуществляет победитель в
захваченном городе. Прокопий был уверен, что бывшая куртизанка не
придавала значения таким мелким случаям в быте супруга. Но чья-либо
попытка повлиять на решения Велизария могла вызвать гнев его жены.
Прокопий слишком много знал, чтобы не понимать опасности своего положения.
Он умел поддакивать, не слишком унижая себя.
- Нарзес... - презрительно сказал Велизарий. - Каплун, воображающий
себя Каем Цезарем или Константином.
Евнух-армянин не имел опыта вождения войска, однако все знали, что
Юстиниан внимал советам казначея в делах войны. Нарзес смело высказывался,
мог изобразить чертежами перестроения армий, нарисовать план укреплений.
Хранитель Священной Казны умел не только считать деньги даже в чужих
карманах - он обладал разносторонними знаниями. Божественный базилевс
отличал таких людей.
Велизарий же не пошел дальше умения подписать свое имя и прочесть
текст по-эллински, если слова были изображены крупными буквами.
Нарзес писал скорописью.
- "Божественному кажется медленным продвижение твоих войск.
Действительно, не ошибаешься ли ты, давая врагу время усилиться?
Величайший считает уместным скорейшее твое продвижение к Риму. Но что
говорю я! Не продвижение - изгнание варваров из города, второго в империи!
Но почему лишь изгнание? Уничтожение нечестивцев-ариан - вот о чем хочет
услышать Единственнейший..."
Прокопий читал с некоторой торжественностью, незаметно для себя
подражая манере базилевса произносить слова. Нет сомнения, Нарзес писал
под диктовку. Цветистое многословие Юстиниана было знакомо.
Соприкасавшиеся с Палатием знали и нелюбовь Юстиниана связывать себя.
Часто он предпочитал приказать кому-либо распорядиться.
- "Могу сообщить тебе о событиях в Дальмации, - продолжал читать
Прокопий. - Мунд не оправдал Высочайшего доверия, поступил самым
недостойным образом. Под Салоной его молодой сын Маврикий, командуя малым
отрядом, встретился с готами. Вступив в сражение с легкомыслием молодости,
Маврикий был убит вместе со своими. Мунд же вместо подготовки войны для
пользы Благословенного предался неразумному гневу отца и беспорядочно
двинулся на готов. Войско имело успех, но сам Мунд, увлекаясь нечестивым
чувством мести, самолично преследовал готов и был убит. Вместе с ним
погибло и много наших других начальствующих, увлеченных столь дурным
примером и столь плохо руководимых. Оставшись без управления, наше войско
отошло в беспорядке. Равенна сделалась для нас недоступной. Такой
неблагодарностью ответил Мунд на все милости к нему Несравненного..."
- А! - воскликнул Велизарий. - Великолепнейшее известие! С него бы
Нарзесу следовало начать, клянусь святой троицей!
- Нарзесу? - переспросила Антонина, снисходительно улыбаясь. - Ты
слушал слова базилевса. Подумай об их истинном значении...
Антонина не привыкла щадить самолюбие мужа. Благодаря маске свежести,
созданной искусством массажа и секретных притираний, она казалась младшей
сестрой Велизария и старшей своего двадцатилетнего сына Фотия, рожденного
до встречи с полководцем.
Новость же была действительно радостной. Мунд в звании
Главнокомандующего Запада двигался на Северную Италию с большими силами,
чем те, которыми располагал Велизарий. Воображение Антонины и Велизария
рисовало победы Мунда, захват Равенны, захват Милана. Сила готов стояла на
севере. Казалось, там, а не в Риме должна решиться судьба италийской
войны.
Туда послали Мунда, а не Велизария, победителя вандалов. Юстиниан не
забыл Велизарию его колебаний в дни мятежа, не забыл выкриков охлоса во
время триумфа полководца после победы над вандалами.
Ныне же Мунда нет, его войско рассеяно. Никто не угрожает покончить
италийскую войну быстрым походом. Судьба за Велизария, его звезда затмила
звезду Мунда.
Но Антонина и Прокопий поняли, что базилевс, обличая Мунда,
преподавал суровый урок самому Велизарию. Его неудача будет сочтена едва
ли не изменой.
Прокопий огласил конец письма: советы, изъявления дружбы Нарзеса,
пожелания успехов, упоминание о благоволении базилевса, о торжественных
богослужениях за армию, за уничтожение варваров-схизматиков. Наконец-то
Нарзес поручил своего друга и благочестивое войско заботам Христа
Пантократора и всех небесных сил.
Сделав пометку о дне прочтения письма, Прокопий тщательно вложил
пергамент между двумя деревянными крышками.
Велизарий показал кулак в сторону Неаполя.
- Я сомну их! Я обращу их в пыль! Утоплю в нечистотах!
Он наконец сообразил, что получил пощечину. Но что делать? Велизарий
послал войско на безнадежный штурм городских стен лишь для того, чтобы
оправдаться перед Юстинианом. Он понимал солдат, не захотевших лезть на
стены вторично. Но уйти нельзя, оставив сильную крепость. Тем более после
неудачи. Дурная примета, дух войска падет, враг осмелеет. "Кто виноват? -
бесновался Велизарий. - Почему мне дали мало войска! Пятнадцать тысяч! Я
даже не могу оставить заслон под Неаполем!"
Зная, кто виноват, Велизарий не смел назвать Юстиниана даже перед
лицом своих людей - жены и верного спутника.
- Что я, Иисус Навин, что ли, чтобы остановить солнце! - жаловался
полководец.
Папа Сильверий и сенат несколько раз присылали к Велизарию тайных
послов с приглашением прибыть в Рим. Город апостола Петра ждал
освободителей. Итак, готы более не связаны на севере... Сейчас, остыв от
первого восторга, Велизарий был готов чуть ли не пожалеть о неуспехе
Мунда. Ах, проклятый Неаполь! Что доброго, готы придут на выручку города.
Отбросив тяжелое полотнище, заменявшее дверь, Велизарий вышел.
С тактом благовоспитанного человека Прокопий постарался развлечь
Антонину. "Что нужно такой женщине? - думал ученый. - Сплетня, но
умная..."
- Я напоминаю, благородная повелительница, - начал Прокопий, - что в
списках предсказаний Кумской Сивиллы, найденных мною в Тарсе, значилось
среди многого другого, что после покорения Африки вселенная погибнет с
потомством. Бессмыслица, казалось бы. К тому же вселенная не имеет
потомства. Оказывается, следует читать с большой буквы - Мунд*.
Действительно, ныне вандальская Африка завоевана империей, и, насколько я
знаю, у Мунда был единственный сын Маврикий.
_______________
* М у н д - мир, Вселенная (лат.).
Антонина рассмеялась. Да, конечно, Сивилла имела в виду только
законных детей, ублюдков и ей не счесть. А каковы все же последние вести
из Рима?
- Рекс Феодат при всей преданности Платону-философу подверг себя
полнейшему расстройству любовью к гаданьям.
- Но что он делает для войны?
- Ничего. И вот почему. Он нашел знаменитого предсказателя-иудея. Они
вместе отобрали три десятка совершенно одинаковых поросят, нарекли десятки
италийцами, готами, войском базилевса и заперли в одинаковые хлева. В
назначенный день рекс и пророк открыли дверь: из готского десятка выжили
лишь двое, из войска нашего - умер только один...
- А италийцы? - спросила заинтересованная Антонина.
- В живых осталась половина, но выжившие облысели, щетинка вылезла
вся.
- Для нас отличное предсказание! - воскликнула Антонина. - Готы будут
перебиты, как вандалы. Италийская щетинка достанется нам. Следует
наградить иудея.
- Так, по словам лазутчика, Феодат и понял пророчество. Против судьбы
он бессилен. Поэтому мечтает о бегстве прямо в Священный Палатий. Нас он
опасается. И все же он сорвал свой страх на пророке. Награждать некого.
- В последнем Феодат прав, - заметила Антонина. - Опасны люди,
умеющие заглядывать в будущее. Всем известно, к счастью, что собственное
будущее для них закрыто. Поэтому предсказатели заслуживают презрения как
люди, помогающие всем, кроме себя.
Соглашаясь, Прокопий вежливо склонил голову. Антонина играла веером
из серо-белых страусовых перьев. Оправленный золотом, укрепленный
пластинками из слоновой кости, почти прозрачными, с многоцветными камнями
на ручке, этот веер когда-то принадлежал Амалафриде, дочери Феодориха и
жене рекса вандалов Тразимунда. Амалафрида, как и ее сестра Амалазунта,
погибла насильственной смертью. Велизарий захватил наследство Амалафриды в
Карфагене. "Наследство Амалазунты ждет своей очереди", - думал Прокопий.
Часть шатра, занимаемая Антониной, была полна напоминаний о походах.
Кровать из особенной древесины, не имевшей названия на эллинском наречии,
с багровыми и черными волокнами, перевитыми, как фитиль, с ложем из
упругой кожи, выделанной каким-то удивительным способом. Легкие тюфяки,
раздутые будто воздухом. Покрывала из странной ткани с вытканными орлами,
аистами и красными фламинго. Все это плыло из Карфагена в Византию, потом
в Италию. Сундуки, обитые бугорчатой кожей крокодилов, и сумки из
пятнистой шкуры змей - добыча Востока. Столики восьмиугольной формы,
кресла с резьбой, повторяющей символ шестиконечной звезды... И сосуды,
служившие некогда культу богов, а ныне употребляемые распутной женщиной
для хранения ароматов, порошков, жирных притираний...
Ткани, расписанные изображениями фантастических животных и небывалых
цветов... Прокопий думал о неизменности бытия. Таковы же были палатки
куртизанок, которых таскали с собой какой-нибудь Лукулл, Красс или
почтенный Фабий, уважаемый Сципион и даже высоконравственный Павел
Эмилий*. Прокопий не верил прославленным добродетелям. Он знал, как
пишется история. Уж если таковы кафолические полководцы!..
_______________
* Э м и л и й П. - римский консул, полководец II века до н. э.
Для древних писателей семья Эмилиев - образец добродетели.
Никто не меняется. Время течет рекой среди человеческого бытия,
неподвижного, как камни. Христианский солдат так же насилует и грабит, как
его далекий предшественник. Войны, какие бы пышные слова ни звенели,
всегда затевались для грабежа. Стоило ли пролить столько крови, налгать
выше гор о совести, общем благе, душе, боге, вечном блаженстве, чтобы
сменить легионного орла на знак креста!..
Единственным утешением для мыслящего человека, вновь уверял себя
Прокопий, служит вера в Фатум, как в непостижимый закон, определяющий
судьбу людей. Судьба - это равновесие, человек - песчинка на ее весах.
- Займемся делом, - сказала Антонина, - и подготовим ответ Нарзесу. Я
думаю, мы начнем... - она задумалась.
Прокопий склонил ухо к владычице. Антонина умна, знает Палатий,
пользуется доверием Феодоры. Прокопий привык работать с Антониной. С ней
легче, она разумнее Велизария. Великий полководец подпишет заготовленное,
так он приучен.
- Ах, не забудем! - прервала свое раздумье Антонина. - В моем, - она
подчеркнула голосом значение этого слова, - в моем письме для Высочайшей
Премудрейшей высказать мысль: предсказание Сивиллы и грядущее падение
арианства. Ведь Мунд был арианствующий. Ему не было дано освободить
Италию. Перст божий! Божественная любит наблюдать за тайными движениями
воли божьей. И о гадании Феодата... Ты, как всегда, найдешь нужные
слова...
Землю застилали львиные шкуры. Босые ноги Антонины опирались на
громадную голову льва редкой масти, почти черной. В пустых глазницах
сидели красные камни, такие же по цвету, как крашеные ногти женских ног.
Какой образ! В Прокопии заговорил художник. Нога Антонины свежа, как
нога молодой женщины. Жена полководца и Феодора отлиты из одного металла,
не просто умные, бездушные, лживые и красивые. Они - глубокий символ!
Просилось и ускользало великое обобщение. Церковь, империя, народы...
Прокопий еще найдет объяснение. Оно необходимо. Иначе, сколько ни
утешителен Фатум, нельзя ничего увидеть, ничего ощутить, кроме
бессмысленного топота народов по кругу... По кругу, по кругу, слепо, без
цели, подобно чудовищному животному, прикованному к жернову величиной с
Землю и перемалывающему собственные кости. И эти великие будто бы люди...
Грязная пена на темных волнах.
Глаза Прокопия случайно остановились на листке недавно доставленного
папируса: буквы сложились в слова, облеченные смыслом.
- Еще одно известие! - воскликнул Прокопий. - Рекс Феодат
действительно бежал, чтобы отплыть в Византию. Его догнали. Один из готов
свалил последнего Амала* на землю и зарезал. Он вскрыл его тело способом,
установленным обычаем варваров для принесения кровавой жертвы!
_______________
* А м а л ы - правящий род у остготов. Из этого рода происходил
рекс Италии Феодорих, завоеватель Италии, прозванный Великим.
- Итак, среди готов рознь, итак, они еще более ослаблены, - быстро
сделала вывод Антонина. И она повторила слова своего мужа: - Проклятый
Неаполь!
"Действительно, нужно торопиться в Рим", - подумал Прокопий.
...Голоса, раздавшиеся за зыбкой преградой сукна, помешали обсудить
известие. Оба вслушались.
4
Индульф первым заметил Велизария. Полководец был в хитоне из красного
сукна, подпоясанном тонким шнуром. Несмотря на холодное время, его руки
были голы по локоть, а ноги - выше колен. Он напоминал борца толстыми
мускулами под гладкой кожей, тщательно очищенной от волос. Не хватало лишь
блеска масла, которым атлеты натираются перед состязанием.
Для Велизария не прошли даром годы командования многоплеменными
войсками империи. Теми самыми, которые некто назвал сборищем многоязычных
разбойников, ромейских мимов и фигляров, фокусников и проходимцев.
Велизарий умел приказывать и ругаться на тридцати наречьях. Но исаврийской
речью он владел лишь в мере, чтобы развлечься высоким искусством взаимных
оскорблений, которое проявляли Павкарис и Зенон. Причина перебранки
ускользала.
Индульф наблюдал за Велизарием с любопытством, не более. И во время
плавания, и в Сицилии, и в походе Индульфу не пришлось близко видеть
полководца. Велизарий запомнился в день избиения на ипподроме, с усталым
лицом, с пустыми глазами.
Полтора года службы в Палатии и путешествие в Италию... Наблюдения и
впечатления укладывались без порядка. Еще не нашелся ключ для двери нового
мира. Необычайное встречалось на каждом шагу. О каком необычайном говорил
Индульф Ратибору на днепровском островке? Тогда ему грезилось иное. С
самого начала своей службы империи он совершал поступки, значения которых
не постигал. Индульф не подчинился базилиссе. А что ему красивая и злая
женщина, которая потребовала от него службу палача! Так же просто Индульф
глядел на большое лицо Велизария, на мускулистые руки с золотыми
браслетами. Сильный мужчина, хотя и отяжелевший.
Исавры, увлеченные состязанием в ругани, не заметили полководца. На
родине Индульфа люди не позволяли себе кричать в присутствии старших.
Ромеи дики... Сказать им? Нет...
Сразу потеряв интерес, Велизарий повернулся к Неаполю. Его губы
сжались, широкие брови изогнулись. Подвитые концы длинных волос закрывали
уши и шею. На лбу волосы были ровно подстрижены на палец над бровями, и
лицо казалось квадратным. Под круглым подбородком уже наметился второй, но
плотный. Старость еще пряталась, подобно кошке, которая терпеливо ждет
добычу.
При первом слове Павкариса Велизарий легко ударил его по губам,
приказывая молчать. В шатре полководец не скрыл своего возбуждения.
- Ты был там? Сам? Нет? Тогда ни слова! - приказал Велизарий
Павкарису, который попытался опередить своего соотечественника.
- А вы? Вы трое лазали туда? - обратился Велизарий к славянским
солдатам. Выслушивая ответы, он расстегнул на своей руке браслет, другой;
не глядя, откинул крышку ларца, обитого железными полосами.
Браслеты достались Зенону, который тут же нацепил их, по пригоршне
статеров получил каждый славянин. Не был забыт и Павкарис.
С чрезвычайной жадностью хватая добычу, Велизарий не скупился в
дележе. Через его руки прошли сотни тысяч фунтов золота. Сегодня что ему в
этом ничтожном металле! Впервые он мог вздохнуть. Он безнадежно застрял
под Неаполем - теперь ему указали средство.
"Итак, хорошее не приходит одно, - думал Велизарий. - После добрых
вестей о гибели Мунда мне предлагают Неаполь!"
Все полководцы знали, что следует разрушить водопроводы осажденных
городов, и никто не слышал о нападении через темные трубы акведуков. При
осадах полагалось подкапываться под стены. Стены Неаполя опирались на
скалы, о которые ломалось железо, и были слишком высоки, чтобы попытка
придвинуть к ним гелеполи* обещала успех. К тому же у Велизария не было
мастеров для осадных машин, тем более для таких сложных, как передвижные
штурмовые башни.
_______________
* Г е л е п о л и - башни на колесах.
В дальнейшем создалась привычка преувеличивать гений известных
полководцев. Тому пример - репутация Велизария. На самом деле следует
удивляться их косности. Победы достигались большей стойкостью и большей
жадностью к добыче одного из состязавшихся войск.
"Нужно расширить проход, раздолбить эту благословенную щель, -
продолжал размышлять Велизарий. - Но тайна".
- Никому ни слова, - приказал он. - Все пятеро должны остаться здесь!
Полководец вышел, и тут же в стене из тяжелой ткани раздвинулись
складки.
Улыбка Антонины... Женщина, казалось, улыбалась и солдатам, и
открытому ларцу с золотом, и латам Велизария, которые были распяты на
деревянной опоре.
Глаза Индульфа и Антонины встретились. Славянский солдат нашел, что
жена полководца красива. От нее приятно пахло жасмином, розой и еще чем-то
странным, но знакомым. А! Это запах базилиссы, памятный по черному
подземелью дворца Ормизды. Память подсказала ему и другое - как-то и в
Палатии Антонина улыбнулась ему.
Вернулся Велизарий.
- Я приказал позвать Магна, Иннокентия, Геродиана, Константина и
Енна.
Антонина ответила, указывая на солдат:
- А этих я возьму к себе и позабочусь.
Конечно, она позаботится о сохранении тайны. "Но сохранит ли секрет
сам Велизарий? - подумала Антонина. - Он слишком возбужден, он уже в
Неаполе".
- Побойся болтливости начальствующих, особенно Фракийца, - сказала
она. Эти слова служили лишним колечком в цепи, которую ковала Антонина:
она ненавидела Константина, прозванного Фракийцем по месту рождения.
Как весьма многие, Константин Фракиец считал недопустимым для других
то, что охотно разрешал себе, - распущенность. Кроме того, ему претило
вмешательство жены полководца в военные дела. Константин любил
посплетничать о похождениях Антонины, хотя его старый товарищ по оружию
смеялся над попытками разоблачений. Так же, как многие и многие, Велизарий
не хотел лишаться иллюзий.
Константин Фракиец был предан ему, но Велизарий, как хороший муж,
успокоил жену:
- Я отдам только общие распоряжения о подготовке.
Издали, с акведука, красный шатер полководца казался цветком мака.
Вблизи он был велик, как дом. Внутри же оказался дворцом. Именно о Палатии
Индульфу напомнило собственное отражение в длинном зеркале, мелькнувшее
перед ним в покое с полом из львиных шкур. Индульф успел заметить
роскошную кровать против зеркала, а Антонина уже увлекала солдат дальше.
Складки сукна скользнули по шлемам. Новый покой, и опять расступаются
мягкие стены.
Низкий стол. Низкие скамьи, заплетенные ремнями, с брошенными
подушками могли служить и ложами и сиденьями. Это была трапезная. Солдаты
удостоились чести попасть сюда, чтобы Антонина могла не спускать глаз с
хранителей тайны Неаполя.
- Как твое имя? - опрашивала она Индульфа. - А! Индульф! Тот самый,
кто своим неповиновением разгневал Божественную? Но почему тебя зовут, как
гота или как вандала? Ведь ты речью и обличьем славянин. Так ты обменялся
именем с человеком другого рода! А как тебя зовут? - обратилась Антонина к
Голубу. - Откуда ты? С Илмена?
Чувствуя себя особенно свободным, Индульф поправил:
- Он с Ильменя, Ильмень.
Какая-то женщина предложила Индульфу чашу с теплой водой для мытья
рук.
- Я тебе скажу потом, почему мне знакомо слово Ильмень, хотя я
неправильно его произнесла, - говорила Антонина, легко опустив руку на
плечо Индульфа. - Ты знаешь, Ильмень похоже на эллинское иле - толпа, на
илло - кручу, на иллас - плетеная веревка, на иллюс - тина, грязь.
Прислужница подала полотенце.
- Ешьте все, утолите голод, - приглашала Антонина. - Ешь, -
обратилась она опять только к Индульфу. - Тебе, человеку, носящему имя
друга иной крови, предстоит еще много дела. Нет, вина много не пей. Оно
сначала дает силу, а потом приносит упадок. Пей лучше это.
Индульфу понравился грудной голос женщины. Она умела произносить
слова медленно и певуче. Индульф запил жареное мясо теплым отваром,
который вкусно пах сельдереем, лавром и перцем.
- Теперь немного подожди, - дружески, как равная с равным, говорила
Антонина. - Отдохни. Нужно уметь длить любое удовольствие. Ты понимаешь?
Вина! - приказала она прислужнице. - Красного! А сейчас, Индульф, сделай
один глоток и расскажи, где Ильмень.
- О, далеко, далеко, - ответил Индульф. - Там, на севере, - он указал
рукой. - Десятки дней пути от Византии, Думаю, больше ста дней от Босфора.
А отсюда - не знаю...
Индульф тщательно подбирал слова. У женщины была высокая грудь. Он
чувствовал теплоту ее бедра - она села рядом, не стесняясь.
- Расскажи мне, какой Ильмень.
- Озеро, большое озеро... Как море... В него впадают сто рек с
ручьями. Толпа рек и речек. А вытекает одна.
- Видишь, Индульф, как просто, - говорила Антонина, и глаза ее
смеялись. - Ведь озеро есть земной глаз - иллос. Бог из толпы рек, как
веревку - иллас, свил Ильмень с дном из тины - иллюса. Правда, как просто,
правда?
Индульфу показалось, что .и многое другое могло здесь быть так же
просто, как созвучно имя Ильменя словам эллинской речи.
Игра слов, игра голоса. Смелость знатной женщины была для Индульфа
красивой, вольной. Что ему, что она жена полководца? Он видел белые зубы,
лоб гладкий, как у ребенка, тень темных ресниц, руки, как у мраморных
статуй. Как много будто бы общего со злобной базилиссой. Но совсем, совсем
другое.
Антонина рассказывала:
- Мы называем предание зеркалом истины. Ах, кто знает, где сказка,
где правда! Когда-то, много десятков поколений сменилось с тех пор, и в
Ахайе, и в Италии, и в Вифинии жили люди твоего племени, морские люди
поющих морей. От них осталось имя - пелаги, или пеласги. Произносят
по-разному. И море ведь зовется пелагос. Потом пришли с востока эллинь по
дороге, указанной Фебом - Солнцем. Может быть, мы родственники, Индульф? И
что было первым - ил элладийских рек или Ильмень? Знаешь ли ты, где я все
это слышала? У Божественной! Она мудра, она знает науки. Напрасно ты
обидел ее, красивый воин. Ты умен. Ты недавно покинул север,
гиперборейские леса, и уже понимаешь эллинскую речь. Ах, я укрощала гнев
Божественной. Нет, я дерзка. Я смиренно смягчала Августейшую. Не просила
ли я за родственника, родившегося от любви белокожей женщины с косами,
сплетенными, как иллас, где-то за илистым Ильменем?.. Илл, илл... -
Антонина длила звучание. Было в этом и в глазах женщины нечто от тайного
условия - обещание, призыв. - Ах, все люди, Индульф, братья и сестры. Нет
ничего невозможного сильному, смелому, вольному. Невозможное выдумали рабы
и трусы, у которых бог отнял половину души... Индульф... Я видела тебя в
Палатии...
Кажется, она сказала - "мой Индульф"?..
5
Лампады, наполненные горючей нафтой, удалось повесить на кинжалах,
воткнутых в швы каменной кладки акведука.
Древние строители старались возводить навечно свои акведуки. Ни
италийцы, ни другие не привыкли чинить сооружения, полученные по
наследству. Впрочем, вода заполняла трубу не более чем на треть ее высоты.
Днище же было прочно заделано мелкими частицами песка, слепленными илом.
Найдись на башне Неаполя внимательный защитник, он мог бы заметить
клинок, высунувшийся на добрую ладонь из спины акведука. Но осажденные
были столь же беспечны, как осаждающие. Над всеми Судьба простирала свои
нежные, свои спасительные крылья, позволяя сладко спать до минуты,
известной лишь Ей.
Троих славян - Индульфа, Голуба и Фара - и исавра Зенона, с помощью
которых Велизарий надеялся овладеть Неаполем, снаряжал Константин Фракиец.
Вопреки послушно будто бы принятому совету жены Велизарий смог положиться
лишь на ее ненавистника. Другие еще менее, чем Фракиец, способны были и
сохранить тайну, и найти орудия, пригодные для долбления камня. Очевидец,
самый образованный человек в лагере и один из самых образованных людей в
империи, Прокопий сумел записать лишь, что "...не секирами и топорами,
чтобы шумом не дать знать врагу, а какими-то острыми железными орудиями
они непрерывно скоблили скалу..."
Будто скалы вообще тешут топорами, как дерево. Ни начальники, ни
солдаты, ни образованные люди в империи никогда не работали, они даже не
видели, как это делают. Свободные люди не испытали оскорбления своего тела
и разума физическим трудом.
Константин Фракиец, когда-то моряк, догадался собрать на кораблях
несколько десятков долот и стамесок вместе с деревянными молотками,
которыми пользуются судовые плотники,
Зенон первыми же ударами разбил левую руку и проклял скалу. Его дело
сражаться, а не долбить, как дятел или купленный раб.
Исавру поручили следить за освещением, и он, ворча, обсасывал
кровоточащие пальцы. Дело легло на плечи трех славян. Сначала славяне
принялись окалывать верх скалы на всю ширину. Мягкий стук деревянных
болванок не вызывал отзвука в каменной трубе, зато острия железа быстро
гасились о жесткий камень. Стамески тупились от нескольких ударов, острия
долот выкрашивались. Пришлось ограничиться проходом шириной с человека в
панцире, со щитом, с оружием. Тоже большая работа. Скалу следовало пробить
до наступления ночи, иначе свет лампад сделается виден через щели.
Когда солнце начало склоняться к закату, осталось немного работы.
Слой камня будто сделался мягче, легче крошился. Несколько ударов, и Голуб
подхватил руками большой камень, отрезанный сверху. Индульф, чуть согнув
голову, переступил через порог.
- Все сделано, - сказал он. - Здесь придется встать кому-либо из
начальствующих, чтобы предупреждать о пороге.
- И чтобы ромеи не побежали назад, - усмехнулся Голуб. - Ты отдохнул,
- обратился он к Зенону. - Теперь пойди туда. Погляди-ка. Вдруг там яма,
пропасть? Понимаешь? Тогда мы напрасно старались. Все упадут в дыру, и
Велизарий отнимет у тебя браслеты.
Индульф, посмеиваясь, переводил слова друга.
- Он не приказывал ходить туда, - быстро ответил Зенон. - Мы подарили
ему проход, за это он дал нам золото.
Зенон не заметил, что, как только сделалось возможным пролезть в
щель, Фар успел этим воспользоваться. Он разведал трубу на пятьсот шагов.
- Вот-вот, правильно ты судишь, умный человек, - издевательски
соглашался с Зеноном Голуб.
Он насмехался над всеми ромеями сразу, особенно же над Велизарием.
Полководец не догадался сказать, чтобы проверили, что делается дальше в
этой крысиной норе. Ведь могло быть там и второе препятствие, вторая
скала.
- А все же пойди, - подталкивал Голуб исавра. - Ты же догадался
первым, первым и ступай. Тебе дадут еще два браслета.
- Нет, - решительно отрекся Зенон от нового подвига. Мысль об
акведуке пришла ему случайно, он подогрел себя мечтой о хорошей награде.
Но теперь, после хождений, после стука! Зенон не собирался глотать в
темноте железо готских сарисс. Он начал злиться. Из ложного положения
исавра выручил приход Константина и Павкариса.
Всех начальствующих, кроме Константина, Велизарий отпустил с
приказом:
- Изготовить как можно больше лестниц. Я решаюсь на некое особенное
предприятие этой же ночью и не хочу, чтобы Неаполь насторожился. Пусть
работают над лестницами незаметно и закончат ко второй четверти ночи.
Видя, как омрачились лица, Велизарий обещал:
- Не сомневайтесь. Я придумал новое. Хотя это отнюдь не штурм, но для
успеха нужно иметь много лестниц. И - тайна, тайна, тайна! Я боюсь даже
этих стен, - он указал на сукно собственного шатра.
Хотя Велизарий был облечен званием и всеми правами
главнокомандования, начальники, обязанные ему повиноваться, назначались
базилевсом, без воли которого от них было трудно избавиться.
Базилевс Юстиниан сделал много великих открытий, и все в одной
области: как держаться за Власть и как ее укреплять. Кончилась
увлекательная игра, длившаяся в империи столетиями, игра, в которой для
полководцев и армий шарами служили императорские головы. Поэтому Велизарий
не столько приказывал, сколько убеждал и уговаривал собственных
подчиненных. Опасное для Власти единство войска было разумно разрушено.
Уже никого не удивлял полководец, обещавший солдатам перед боем малые
потери и большую добычу. В трудные минуты шесты, увешанные
драгоценностями, заменяли знамена. Солдаты, сближаясь с противником,
озирались на блестящие выставки, которые полководец показывал, как игрок,
от которого требуют выложить на стол объявленную ставку. Нисколько не
задумываясь, так же естественно, как в другое время другой полководец
приказал бы, Велизарий старался поставить своих подчиненных перед
необходимостью действовать и начал с умолчания. Не открывая плана, он
лишал себя сознательных помощников, но зато избавился от долгих споров и
сомнений, которые могли сорвать дело.
До сих пор тайну знал лишь Павкарис. Отпустив всех начальников,
Велизарий оставил одного - Константина Фракийца, открылся ему, дал
поручения. И тут же послал за любимым Юстинианом полководцем Бессом.
Велизарий особенно остерегался этого пожилого варвара, с головы которого
имперский шлем стер последний волос.
Бесс носил как личное имя название маленького кочевого племени,
некогда осевшего в болотах излучины Дуная. Оно так пристало к нему, что
документы христианской империи не сохранили имени святого, полученного
Бессом при крещении. Юстиниан неоднократно доверял Бессу отдельное
командование, и Велизарий не знал, какие указания и какие обещания получил
от базилевса Хитрый варвар перед походом в Италию. Бесс, считая Неаполь
неприступным, яро возражал против первого Штурма. Достаточно ему увидеть
лестницы, чтобы опять поднялась буря. Всю вторую половину дня Бесса
удерживали в шатре Велизария под лестным предлогом, что только он может
составить с помощью Прокопия доклад Божественному с обоснованными
расчетами потребности в дополнительных войсках, деньгах, оружии.
Появление Константина Фракийца и Павкариса было сочтено славянами за
разрешение покинуть акведук. Работа окончена, через щели в кладке уже не
проникал свет - наступила ночь.
Когда Индульф, Голуб и Фар добрались до своих, их встретили как
восставших из мертвых. Никто не спал. Был получен приказ чего-то ждать, и
вернувшиеся объяснили своим его смысл, ибо никто не обязал их молчать.
Лагерь гудел голосами. Неаполь, отделенный двадцатью стадиями
темноты, казалось, не существовал. Ни огонька на неодолимых стенах, на
несокрушимых башнях.
Начальник конницы Маги по приказу Велизария отобрал три сотни солдат
для неизвестного ему дела. Енн, начальник исавров, приготовил сотню своих.
Конники поворотливее, решительнее пехотинцев, и вооружение их, особенно
круглые щиты, лучше подходило для задуманного Велизарием. Об исаврах
ходатайствовал Павкарис, радея соплеменникам.
В конце первой четверти ночи Велизарий привел солдат к разлому
акведука. Доставили две крепкие лестницы. Четыреста солдат, взволнованных
неизвестностью, дышали во мраке, как кит, переминались, как стадо коров.
Скрипели ремни, звякало железо. Велизарий открыл тайну всем, начальникам и
солдатам:
- Проход через акведук свободен и не охраняется готами. Даю вам двух
трубачей. В городе вы подадите знак трубами. Вы напугаете готов, вы
нападете на них сзади. А я поднимусь на стены. Итак, вы первыми входите в
Неаполь. Вам награды и слава. Неаполь с древнейших лет копил сокровища и
никогда не видел врага внутри своих стен. Неужели у вас не хватит мужества
захватить богатейший город! Солдаты, будьте храбры и решительны! Судьба
смотрит на вас, улыбаясь!
Енн полез первым. Свежее дерево новеньких лестниц закрылось темными
силуэтами солдат. Зев акведука глотками втягивал войско. Кто-то, нечаянно
уколовшись о конец меча, торчавший из потрепанных ножен, закричал от боли
и испуга, неожиданно тонко, как евнух. И тут же взорвалась многоголосая
ругань досады и нетерпения. Скорее, скорее! Фигура, последней задержавшись
наверху, сказала голосом Магна:
- И тебе удачи, великий полководец!
Велизарий рассылал ипаспистов торопить подачу лестниц для взятия
городских стен, другим приказывал расположиться цепью и наблюдать, чтобы
лестницы подносили не ближе чем на пять стадий от стен.
До слуха Велизария доходил все увеличивающийся гул голосов его
лагеря. Там и сям вспыхивали огни, появлялись языки факелов, хотя всем
начальствующим приказывалось соблюдать тишину. Ипасписты бежали на шум,
тушили факелы. Огни опять появлялись, шум усиливался. Все было, как
обычно.
Велизарий привык к своей роли полководца. Собрать солдат, толкать,
толкать, толкать... Остальное не зависело от его воли. Велизарий умел
мириться с беспорядком, неурядицей, неповиновением. Иначе быть не могло. В
этом отношении к делу и крылась сила Велизария как полководца.
В молодости, когда сам Велизарий служил ипаспистом у будущего
базилевса Юстина, он мечтал о стройных движениях послушных колонн, о
геометрии боя. Потом Велизарий личным опытом убедился в лживости
рассказчиков, в выдумках книг, которые ему читали. Инстинктом солдата он
понял, что описывающие сражения излагали события так, как им следовало бы
совершаться. Но в жизни полководцу необходимо отказаться от подражаний
невозможному. Если же иные книги и правдивы, то времена Александра и
Цезаря давно миновали.
Все это не мешало Велизарию вдаваться в ученые рассуждения со
ссылками на кучи примеров, которые хранила отличная, как у иных
неграмотных, память. Ему даже казалось, что он умеет действовать по
прославленным образцам. Все известные полководцы многозначительно избегали
ввязываться в ночные бои, и Велизарий не считал, что сейчас он нарушил
правила. Ведь он замыслил не сражение, но внезапное нападение, успеху
каких было много примеров! Сам того не сознавая, он готовил в уме
донесение базилевсу на случай неудачи.
Бесс, сопутствуя Велизарию, молчал. С ним не советовались по поводу
ночного штурма, нечего и рассуждать. Однако же взятие города будет
настоящим сражением. Ипасписты Бесса вооружили своего начальника. Бесс
сохранил в зрелости атлетическую силу молодого бойца. В броне с короткой
юбкой из пластин, раздавшийся вширь варвар с острым черепом казался
черепахой, вставшей на дыбы.
Звезды близились к полуночи. В лагере установилось подобие тишины.
Поступили донесения - лестницы поднесены, остается короткий бросок.
Неаполь хранил спокойствие.
В каменной трубе акведука происходила невообразимая давка. Только
общее сознание опасности сдерживало окрики и обычную перебранку.
Несколько сот ног растолкли ил в мельчайший порошок. Солдаты чихали,
кашляли, терли глаза. Особенно распаленные жадностью пытались протиснуться
вперед. Кто-то падал, другие валились на него. Общее движение прерывалось
толчками, толчками восстанавливалось. Даже в походе под открытым небом
задним рядам приходится тяжелее. Внутри акведука только первый десяток
сохранял подобие свободы действий.
Добравшись до щели, Енн споткнулся о порог. Он догадался оставить
несколько солдат у прохода, с тем, чтобы они, прижавшись к стенке,
предупреждали других. Сотня исавров благополучно миновала препятствие, но
с конниками Магна получилось хуже. Енн не подумал назначить на пост тех из
своих, кто мог объясниться по-ромейски. В щели началась давка,
превосходившая все вообразимое. Тем временем исавры успели уйти довольно
далеко. Они были, несомненно, глубоко в городе, но каменной трубе не
находилось конца. Никаких примет! Боковых отводов нет, или Енн их не
заметил. Ощупывая темноту обнаженным мечом, Енн терял самообладание. Ему
казалось, что он блуждает в лабиринте без выхода. Енн остановился. Исавры
подтянулись в затылок своему начальству. И вдруг по живой нитке проскочили
слова, передаваемые шепотом и от этого особенно тревожные:
- Сзади никого нет. Все остальные, кажется, вернулись.
Кто сказал? Приказ ли это? Не случилось ли что-либо непредвиденное?
Вопросы Енна не получали ответа, а сам он не мог протиснуться назад. Где
же остальные? Постепенно, путем передачи вопросов и ответов по цепочке
солдат, выяснилось, что сзади исавров стоят десятка два конников Магна,
остальные, кажется, покинули акведук...
Отряд Магна только еще начинал просачиваться через щель, когда
какой-то солдат, оставшийся неизвестным, затеял драку. В темноте латные
рукавицы тупо били по чему попало, били лишь потому, что кто-то ударил и
нужно вернуть удар. Задние напирали. Оставленных Енном исавров свалили,
барахтающиеся тела закрыли проход.
Сделалось душно, как летом под накаленной крышей. Пыль забивала
глотки. Это была драка слепых, загнанных в каменный мешок.
Готский караул на башне, около которой акведук пронзал стену, спал
блаженным сном вместе с добровольцами из горожан. Иссахар держал слово.
Склады иудейского квартала снабжали защитников обильной пищей. После
сытного ужина, политого хорошими винами, защитники города погружались в
блаженные сны.
Учуяв под собой чужих, густо залаяли собаки на башне. Им ответили псы
на других башнях. Это были охотничьи молоссы, верные спутники готов.
Дворняжка способна часами исходить испуганным лаем. Готские собаки
умолкли быстро, считая ниже своего достоинства поднимать шум, на который
хозяин не обращает внимания.
Пока Енн пытался понять, что ему делать, конники Магна, услышав лай,
решили, что замысел провалился. Всей массой солдаты надавили назад к
выходу из ловушки, опасаясь, что их сейчас передушат, как щенят. Магн
затерялся в потоке разгоряченных тел. Обливаясь потом, начальник конницы
скатился по лестнице к ногам Велизария и Бесса. Лестницы трещали. Многие
падали, не успевая схватиться за перекладины.
Бесс откашлялся и ядовито засмеялся. Для наблюдателя, да еще
злорадствующего, зрелище было забавным. Все было спокойно. На башнях - ни
огонька, собаки утихли, никаких оснований для тревоги. И вдруг пустая
труба акведука, подобно кишке сказочного зверя, извергла ораву
перепуганных солдат.
Бесс, верховный начальник всей конницы войска, через голову которого
Велизарий отдал распоряжение Магну, спросил неудачливого:
- Эо, Магн, паччиму ты не конем ехал, паччиму лошадь паккинул?
Велизарию было не до смеха, рушилась единственная надежда взять
город. Полководец был уверен во вздорности паники, даже Бесс, отдав дань
злорадству, начал ругать солдат. Вслед за ним неистовой бранью разразился
Велизарий.
- Трусы, трусы! Шакалы! Бабы! Евнухи! Иудеи! - полководец выбирал
самые обидные оскорбления. - Крысиные щенки, персидские наложницы, я
голыми выгоню вас из войска!
Оскорбления, опасные в иное время, сейчас были возможны, даже
невероятная угроза изгнать из войска звучала веско.
Византийскому полководцу не могла прийти в голову мысль, естественная
в иные времена: он сам нес ответственность, посылая солдат для
необычайного предприятия и ничего не подготовив, даже не назначив побольше
начальствующих. К счастью, Неаполь безмятежно спал. Судьба осеняла
спасительными крыльями полководцев империи!
После вспышки гнева Велизарий вспомнил о Енне и исаврах. Где они?
Блуждают в акведуке? Ждут? Полководец приказал ипаспистам заменить трусов
и идти вместе с Магном. Но беглецы успели осмелеть. Столпившись у лестниц,
они не пускали других. Велизарий охотно отозвал ипаспистов. В опасном
предприятии предпочтительней рисковать солдатами базилевса, чем своими.
Теперь эти трусы пойдут лучше других.
Времени было потеряно много. Велизарию не терпелось, он не знал, куда
себя девать. В тревоге он вспомнил о шуме, которым могут выдать себя
солдаты. Вместе с Бессом Велизарий поспешил к крепостной башне,
командовавшей над акведуком. Сейчас это место его испугало. Случайная
мысль, которую суеверные люди принимают за предчувствие или за указание
свыше.
Бесс, имея опыт командования готскими наемниками, владел и готской
речью. Сначала его оклики вызвали лай собак. Затем чей-то голос спросил, в
чем нуждается пьяный дурак, чешущий шелудивую шкуру о стены Неаполя. Бесс
принялся болтать. Подталкиваемый Велизарием, он старался кричать погромче.
В акведуке последний солдат уже стукнулся лбом о скалу, потихоньку
проклиная того, кто долбил нору, а Велизарию все еще слышался топот ног в
пустой трубе.
Бесс предлагал готам сдаться, обещая каждому по сто золотых монет, и
землю, и рабынь, расхваливая женщин в выражениях, даже в ту эпоху
избегавшихся писателями.
В ответ готы осыпали бранью Юстиниана и Велизария, близости которого
они и не подозревали. Они тоже не стеснялись самых откровенных слов по
адресу жен базилевса и его полководцев. Бесс лихо перекрикивал готов в
солдатском состязании.
Восток начинал алеть, в небе проступала черная голова Везувия.
Сигнала труб все не было слышно.
6
Вернувшиеся конники Магна надавили на остановившихся исавров,
вынуждая их двинуться вперед. Толчок докатился до Енна вместе с хорошей
новостью, а исаврам, успевшим остыть за время вынужденного ожидания,
ничего не оставалось, кроме движения вперед.
Латные черви - так чувствовали себя солдаты, смирившиеся с духотой,
мраком и пылью.
Только необычайная мощность и тяжесть старого сооружения могла
поглотить и погасить дробный топот четырехсот пар ног, лязг и голоса,
которые раздавались все с большей непринужденностью.
Висящая на арках каменная кишка дракона казалась бесконечной и
замкнутой. Темнота вызывала ощущение круга, в котором вращались, как в
колесе. Иногда нога встречала какое-то отверстие, таинственную нору.
Вероятный отвод в цистерну, в фонтан на площади или в дом богача, куда
хорошо бы попасть поскорее. Но ход был узок, пригоден для пса, не для
воина.
Если вся вода только так разбиралась в этом проклятом городе, то
блуждание закончится тупиком. Никто не знал, что будет дальше. От страха
злоба на неаполитанцев кружила солдатские головы кровавым хмелем. Только
добраться до наглых горожан. При мысли о горожанах, которые сейчас
нежились в кроватях, совсем близко, рукой подать, не будь камня, ярость
сплеталась с похотью и выливалась в грязных словах.
Внезапно Енн увидел над собой звезды. Свежий воздух тек из пролома,
более живительный, чем вода в пустыне. Напор унес командующего исаврами
дальше. Он сопротивлялся, боясь повысить голос. С трудом удалось Енну
добиться общей остановки и протолкаться назад. Здесь крыша акведука была
разрушена, но до края зияющего отверстия не доставала рука. Как многое
другое, такой выход из акведука никому и не снился. Не нашлось ни шеста,
ни лесенки, ни даже веревки.
На спинах и на руках подняли первого попавшегося Енну солдата.
Положительно, Судьба служила Велизарию. Старое масличное дерево изгибало
толстый ствол рядом с проломом. Исавр соорудил из гибких веток подобие
веревки. Ухватившись за них, Енн прыгнул в окно второго этажа какого-то
дома, выходящее почти на крышу акведука. В углу комнаты горела лампадка
перед иконой. Жалкая старуха, онемев от страха, стояла на коленях. Енн
пригрозил мечом, и она зарылась в тряпье убогой постели. Вслед за Енном,
прыгая в комнату старухи, солдаты гуськом потянулись вниз по лестнице с
выщербленными ступенями. Дом стоял в запустении, с единственной жилицей -
уличной нищенкой.
Небо уже бледнело в рассвете, когда переулок наполнился солдатами.
Услышав тяжелый топот, слишком чуткий неаполитанец затыкал уши, чтобы
смена караулов хоть во сне не напоминала ему об осаде.
Магн и Енн повели свои отряды наудачу. Никто после адской кишки не
знал, где находится, где стены, где гавань. После нескольких поворотов
Магн с величайшим облегчением заметил зубцы башни, торчавшие над крышами.
Все равно, где это, какая часть города, только бы залезть на так долго не
дававшиеся стены.
В лагере или в окрестностях Неаполя нашлись бы люди, знакомые с
расположением городских улиц, но ни Велизарий, ни Константин Фракиец не
подумали раздобыть проводников. И все же судьба благоволила ромеям...
Крепостные стены изнутри устраивались везде одинаково, с лестницами и
подъемами, не изменявшимися тысячу лет. Когда солдаты забрались наверх, на
стене властвовала сонная пустота. Готы и добровольцы горожане спали в
башнях. Даже молоссы, привыкшие к виду и поступи воинов, слишком поздно
опознали чужих.
В двух башнях ромеи перебили сонных защитников, прежде чем те успели
опомниться. Солдаты кололи и резали безоружных с веселой яростью, вымещая
тяготы путешествия в каменной трубе, свои страхи, свою трусость. Магн
вспомнил о трубачах. Где они? Эге! Трубы! Громче! Громче!
Трубным звукам со стены ответили трубы из лагеря, трубы снизу, из-под
стен.
Более не к чему было таиться. Утренние сумерки разорвались бурей
окликов, приказов, призывов. Лестницы, подхваченные десятками солдат,
надвигались на город, подобно исполинским сколопендрам.
Вскоре проклятия и ругань опоясали стены. Ни одна из лестниц не
доставала до верха! Все они были изготовлены на глазок, без попытки точных
измерений, по вдохновению начальников, привыкших давать меру шагам.
Пришлось связать лестницы по две и чем попало - ремнями, запасными
тетивами луков, перевязями мечей, кое-как. Сделавшись слишком тяжелыми,
лестницы прогибались, у некоторых рвались непрочные соединения.
Хотя Енн и Магн овладели двумя башнями, у готского гарнизона и у
горожан нашлось бы достаточно времени, чтобы прийти в себя от
неожиданности и организовать отпор. Чужие трубы на городских стенах
прозвучали на рассвете. Но когда, наконец, византийские солдаты,
обремененные доспехами, щитами, оружием, начали тяжело переваливаться на
стены с неудобных лестниц, стоял полный день.
Готов и неаполитанцев охватила паника. Слишком большая уверенность
сменилась пассивным упадком одних, отчаянием других. Ни одна из баллист,
ни одна из катапульт не была приведена в действие отрядами горожан,
которые распоряжались метательными орудиями - давней собственностью
города. Прислуга немой артиллерии разбежалась, бросив пирамиды камней -
грубо отесанных шаров, колоссальных кубов и яиц.
Гарнизон башни, соседствующей со взятой отрядом Енна, вышел на
дорогу, прикрытую со стороны поля зубцами. Несколько десятков тяжело
вооруженных готов столкнулись с исаврами. Боевой ход по верху стены
ограничивал фронт шестью бойцами. Железный еж длинных копий отбросил
исавров, имевших только мечи. Потеряв несколько человек, исавры отскочили
в ранее взятую ими башню, успев закрыть окованную дверь. Тут же на готов
посыпались сверху стрелы, а солдаты Магна, пользуясь тем, что готы
оставили свою башню, напали на защитников города с тыла. Растерявшись,
готы подняли копья вверх и опустили щиты в знак сдачи.
Следующую башню заспавшиеся готы сдали без сопротивления. При всех
ошибках, промедлениях, просчетах Велизарий пожинал плоды внезапности
нападения. Он как бы подрезал защите сухожилия.
Десятки лет мирной жизни расслабили готов. Владельцы трети италийской
земли, привыкнув проводить время в праздности, сохранили от своих отцов
страсть к охоте. Но и эта деятельная и мужественная забава изменилась.
Настоящий труд охотника был перенесен на загонщиков - колонов и рабов, а
господа приучались ждать зверя, сидя с удобством в засаде.
Готы никогда не славились как хорошие стрелки из лука. Ныне же это
искусство у них совсем упало, ибо требовало утомительно-скучных и
многолетних упражнений.
Византийские полководцы встречали большие затруднения в общей
недисциплинированности, в капризах федератов, в своеволии наемников, в
завистливом стремлении к самостоятельности, не угасавшей в сердцах
подчиненных. Однако же византийские армии имели так или иначе признаваемое
единство управления, имели хотя бы внешнюю организацию, которой
подчинялись и самые непокорные по мере возрастания опасности.
Готы, следуя племенным традициям, признавали родовых вождей, как все
народы, обитавшие к северу от Альп. Впоследствии из этих традиций выросла
столь ненадежная в боевом значении аристократически-феодальная система,
когда держатели феодов кое-как сражались под знаменами своих сюзеренов, но
их воины подчинялись только им.
Неаполитанский гарнизон находился в руках нескольких родовых вождей,
им управляло подобие военного совета из равноправных господ. После
отражения первого штурма все свелось к ожиданию следующего. Каждый гот и
каждый дружинник из горожан знал свое место на стене. Но никому не было
известно, куда отступить, вокруг чего или кого собраться в случае
неожиданного. Поэтому оборона рухнула сразу из-за отсутствия центра.
Нападать на восточные ворота Неаполя приказали отряду массагетов,
федератов Византии, и славянам. Ни тем, ни другим не досталось лестниц.
Сам Велизарий руководил штурмом с севера, лестниц было мало, их расхватали
с боя - лагерем овладела внезапная вера в успех.
Восточные стены города казались пустыми. После общей тревоги
гарнизоны башен у ворот покинули свои места. Несколько воинов безнаказанно
подошли к воротам и попробовали постучать в тяжелые створки, защищенные
шляпками гвоздей величиной с кулак. С такими воротами мог справиться
только таран.
В лагере для первого штурма было изготовлено несколько таранов, но не
нашлось охотников искать их и тащить на себе тяжелые бревна. Кто-то
надумал поджечь деревянные створки.
Вопреки приказу большая часть массагетов явилась верхом. Теперь кони
пригодились для доставки топлива. Пламя поднялось до верха беззащитных
ворот. Ветер оттягивал дым на город.
Беспорядочным набатом дребезжали бронзовые доски церковных звонниц,
но у святого Иоанна, соборного храма Неаполя, и у Марии-Марфы звонили
торжественно. Как на пасхальной службе, гулко перекликались главные
голоса, серьезные и глубокие. Радостно пели мелкие доски-подголоски:
"Слава в вышних богу и на земли мир..."
Повинуясь воле епископа Неаполя, другие храмы прекратили набат и,
присоединившись к старшим, встречали благовестом освободителей от гнета
схизматиков-ариан.
Разрозненные отряды готов сдавались без боя армии Юстиниана, которая
вливалась в город сразу через несколько ворот, открытых изнутри. Велизарий
и другие начальники озаботились безопасностью этих пленников. Около
восьмисот готов, едва ли не половина которых оказалась без доспехов и
оружия, были выведены из города в лагерь. Там Бесс, не теряя времени,
предложил им выбор: или они поступают на службу Божественному, или их ждет
печальная участь. Словоохотливый, как базарная торговка, и столь же
убедительный, Бесс напомнил готам об Эбримуте, зяте самого рекса Феодата,
человеке благородном. Он передался со всеми своими под руку Непобедимого,
говорил Бесс. Отныне и до века Италия принадлежит базилевсу. Кто это не
понимает, заслуживает, чтобы его обрили и одели в женское платье, как
недостойного быть мужчиной. Многие готы служат базилевсу, недавно они
расправились с охлосом в самой Византии. И взяли великолепную добычу! И
были осыпаны милостями!
Горластый начальник торопился убедить пленных, чтобы поскорее
избавиться от навязанного ему дела. А придет же минута, когда он тоже
сумеет поддать Велизарию коленом! Неаполь отдан войску, а ему, Бессу,
приходится тратить здесь время на уговоры! Не ожидая согласия, Бесс
крикнул:
- Имеющий уши слышать да слышит! Вы - что? В рабы собрались, отродье
носорогов!
Ипасписты подняли Бесса в седло, и железная черепаха помчалась в
город, сопровождаемая свитой. Скорей! Опоздали!!!
До осады Неаполя солдатам грозили наказаниями за насилие над
италийцами: италийцы не враги базилевса, но его подданные, которые-де сами
хотят вернуться в лоно империи. За упорство Велизарий объявил
неаполитанцев изменниками. Все понимали, что только помощь горожан
помогает держаться слабому гарнизону готов. Теперь было разрешено
отомстить неаполитанцам за то, что они отвечали ударом на удар.
Не существовало начальников, исчезли признаки подчинения. Не было
вступления в город. Было вторжение. Не стало ни армии, ни солдат. Явились
группы и группки, связанные общностью наречия и товарищества. Пришел день
свободы действий, день ничем не ограниченной власти над имуществом и телом
побежденных, тот самый день, который обещали вербовщики в армии Византии
по примеру вербовщиков старого Рима.
Издавна иноязычные и малоизвестные племена, обозначаемые ромеями
безличным словом "варвары", завидовали богатству южных земель. О
заманчивых плодах, о волшебном соке винограда слыхали и в лачугах рейнских
болот, и в глуши Черных Лесов, и в устьях северных рек, никогда не
виденных римлянами. Что же касается грабежа, ловли невольников, права на
беспредельное насилие, этому так называемые варвары учились от римлян. И
возвращали своим учителям.
Те из солдат, кто был жаден до крови, убивали каждого попавшегося под
руку. Иные умерщвляли в буйном порыве как в хмелю. Другие, более
утонченные, изобретали развлечения. Разыгрывались сценки, исполненные
особого "юмора", заимствованного на театральных зрелищах.
- Как тебя зовут? Павел? Покойной ночи, Павел, кланяйся твоему отцу в
аду!
- Ты хочешь жить? А, ты любишь жизнь! Я исполнен уважения к тебе.
Увы, сегодня я видел тебя во сне.
- Ты можешь перепрыгнуть через эту стену? Нет? Сожалею. Я клялся на
Евангелии щадить сегодня только отличных прыгунов!
- Не бойся ничего! Я дал обет прикончить десять неаполитанцев. За
моего друга, которого вы убили. Поздравляю тебя, ты... десятый. Получай!
Все дома лишились дверей. Более опытные солдаты спешили найти жилища
богатых. Улицы переполнились задыхающимися от бега солдатами. Каждый
старался опередить каждого.
Ворвавшись в дом, кричали: "Все поровну!" Кто-либо, остановившись у
входа с мечом и щитом, предупреждал новых пришельцев:
- Здесь уже занято! Нас много!
Найдя настоящего или предполагаемого хозяина, солдаты срывали с него
одежду и растягивали его на полу, на земле сада - где пришлось.
- Где зарыто твое золото? Где ты спрятал богатство?
На беззащитное тело обрушивался град рассчитанно-яростных ударов.
Сразу несколько солдат били палками, ножнами, ремнями, сломанными наспех
сучьями. Потом краткий перерыв, быстрый вопрос: "Говори где?" - и опять
ливень побоев.
Это называлось батоннадой. Нужно было спешить; всем казалось, что в
богатом Неаполе больше домов, чем солдат.
Вскрикивали и умолкали женщины, подвергнутые насилию. Из опустошенных
жилищ выгоняли рабов, вчера бывших свободными, детей, женщин, мужчин,
нагруженных добром, которое вчера было их собственностью, сегодня же стало
солдатской добычей по Праву войны. Судьба настоящих рабов оказывалась
более благоприятной. Они лишь меняли хозяев, иногда - к лучшему.
Не успевая запомнить своих рабов, не будучи в состоянии куда-либо их
засадить, не уверенные в возможности уследить за двуногой добычей, солдаты
пускали в ход веревки с мертвыми петлями. Они вязали пленных за шеи, как
грозди, метили груди, лица и руки краской, смолой или сажей из очагов.
7
Наконец-то прогорели восточные ворота. Наездники массагеты, подхватив
на крупы коней пеших единоплеменников, прорвались через догоравший костер.
Конница мчалась к храму святого Иоанна, звонница которого еще славила
армию Юстиниана. Не слезая с седел, массагеты ворвались в храм. Почти две
тысячи неаполитанцев искали здесь приют. Они рассчитывали, что
кафолическая армия соблюдет право убежища. Массагеты сделали их своими
пленниками. Солдаты ограбили храм, схватили церковную утварь, ободрали
ризы с икон, сняли все, к чему могли дотянуться. Набив переметные сумы и
сетки для сена, массагеты наполнили длинные мешки одеждой пленников,
которых раздели догола.
Чтобы закрепить за собой живую добычу, слишком многочисленную, и
воспрепятствовать побегам, победители принялись ловко и быстро надрезать
каждому левое ухо, метя, как овцу или норову. Испорченное ухо могло
снизить цену рабыни, поэтому для молодых женщин делали исключение,
отхватывая клок волос на лбу. Такой же налет массагеты успели совершить на
храм Богородицы.
По знакомой дороге, через восточные ворота, массагеты погнали в
лагерь двуногий табун. Никто не успел сосчитать добычу по головам, но
шествие растянулось на пять стадий.
В жадности к невольникам обнаруживался инстинкт кожевника, которого
больше блестящих предметов соблазняют стада и особенно двуногие вещи,
способные работать и развлекать. Венец благополучия, счастья, славы.
Во взятом Неаполе нашлось единственное место, где сопротивление не
было сломано внезапностью вторжения: у юго-западных ворот, через которые
город сообщался с портом.
Отряд гуннов и моряков, бросивших флот, чтобы грабить город,
собирались сжечь деревянные створки, как сделали с восточными воротами
массагеты и славяне. Это обычный прием, когда крепостные ворота не
защищаются. Внезапно сверху посыпались каменные ядра. Из боевых отверстий
башен брызнула жгучая известь. Справедливо сочтя, что нет необходимости
рисковать костями и кожей, коль город взят, нападающие отправились
поискать безопасных дорог к добыче.
Охрана юго-западных ворот была поручена ополченцам иудейской колонии.
Их стойкость среди общей паники не была случайна.
- Что может быть с нами? - спрашивали друг Друга неаполитанские иудеи
после высадки ромейской армии в Сицилии.
- Что будет с нами теперь? - обсуждали они, когда Велизарий
переправлял армию через Мессинский пролив.
Тогда многие италийцы-кафолики ждали армию Юстиниана, ждали эту
освободительницу от власти варварских еретиков-готов. Тогда многие в
Италии еще верили фанатикам, духовным и светским, которых разжигали агенты
империи.
А иудеи? Они были осуждены заранее и как враги церкви, и как
единоверцы участников последних палестинских мятежей, поставленных в
империи вне закона.
Разумнее потерять даже все достояние, но сохранить жизнь.
Корыстолюбие полководцев было общеизвестно. Уполномоченным общины удалось
предложить сделку самой Антонине, всесильной жене послушного мужа. Но кто
мог быть поручителем в лагере армии, которая изготовилась в поход на Рим
через Неаполь! На словах уполномоченные добились успеха. В
действительности же поняли: их обманут. Ибо зачем что-то давать, когда все
можно взять даром.
Нужно бежать из Неаполя, пока город еще не осажден. Куда? В Рим, где
папа ждет не дождется ромеев, где многие мечтают о приходе юстиниановской
армии, чтобы расправиться с еретиками? Или скитаться в горах с детьми,
женщинами, стариками, умирать от голода и стать добычей первой же шайки
грабителей, которых скоро породит война?
Армия Велизария подвигалась к Неаполю, а в городе шла невидимая
подготовка к защите. Не нужно было тратить время, чтобы понять, что в
риторах неаполитанской Академии иудеи находят надежных союзников. Иудеи
искали других из числа тех, кто не хотел бы видеть солдат в своем городе.
Решимость таких подкрепляли разумным словом и убедительными делами,
предлагая займы без лихвы, иногда - без отдачи. Таким же способом
убеждались колеблющиеся, робкие.
В тяжелые дни никто не сравнится в щедрости с тем, кто знает цену
денег. Сходка граждан, которая решила судьбу Неаполя, была подготовлена
еще лучше, чем подумалось декуриону Стефану.
После падения Карфагена вандальского на всем протяжении берегов
Теплых морей только Италия и Испания оставались безопасными для христиан
всех догм, для соблюдающих закон Моисея и даже для придерживающихся
старинного эллинского многобожия.
Иные кафолики люто осуждали готского рекса Феодориха: он-де
провозгласил терпимость в делах религий с лукавой целью погубить высокую
Правящую Церковь вольным соперничеством с прочими, лживыми вероучениями.
Иные политики подозревали, что равенство перед лицом гражданских
законов всех исповеданий христианства и других религий задумано Великим
Готом из желания возвысить готское государство над империей: давая приют
гонимым, Италия усилится числом подданных.
Что бы ни говорили злобствующие, о чем бы ни рассуждали хитроумные,
но терпимость готского правления существовала не на словах лишь, что
вообще-то часто случалось, но на деле.
Феодорих действительно прекратил в Италии усобицы между христианами
разных догм. Больше никто не осмеливался силой мешать своему ближнему
молиться так, как он хотел. Что же касается численно малозаметных иудеев,
то покушения на свободу их совести были пресечены весьма решительно. В
Равенне, столице государства, фанатичные кафолики разрушили молитвенный
дом иудеев. По приказу Феодориха кафолическая община восстановила
молитвенный дом своими средствами, и ей же было оставлено решить, на каких
ее буйных сочленов должны пасть издержки.
Великий Гот десять лет пробыл заложником в Византии. Его привезли
мальчиком, он был воспитан в Священном Палатии, перед ним развернулось
великолепие империи и Правящей Церкви. Он получал лишь "хорошие" примеры.
И - вынес из них отвращение.
Готы были вдвойне чужды коренным италийцам. Они -
завоеватели-варвары, они - ариане-схизматики. Действия рекса Италии были,
с точки зрения византийских политиков, весьма близоруки. Веротерпимость
готов сохранила Рим, как столицу Церкви Правящей, ибо престол
первосановника Церкви, Папы, наместника Петра-апостола, был в Риме и был
он крепостью ортодоксального кафолицизма. Власть готов могла бы
десятикратно упрочиться, пойди Феодорих на союз с папским престолом.
Византия лишилась бы возможности подготовлять крушение готов изнутри
Италии.
Но другое мечталось Великому Готу, высокое с точки зрения
непреходящей морали, которая хочет мира среди людей всех убеждений, ибо
все они - люди.
С затаенной мыслью о деле Феодориха Прокопий решился написать в своей
"Истории войн" нечто для имперского подданного поразительно смелое:
"Не берусь я судить о высоких вещах. Сумасбродным я считаю
исследование божьей природы, какова она есть. Трудно нам с какой-либо
точностью понять человеческое, к чему же рассуждать о божественном. Ни в
чем не противореча установленному, думаю, лучше молчать о том, что
предназначено лишь для благоговейного почитания".
На самом деле кафоликов, ариан, монофизитов и христиан иных
многочисленных толков разделяло для них непримиримое, ничтожное на взгляд
позднейших поколений разногласие в догме. Всего три-четыре слова в
определении таинственной сущности Иисуса, например: был ли он
богочеловеком или человекобогом? Поглотило ли в нем божественное все
человеческое, или оба начала сосуществовали раздельно?
И в те годы, и потом в течение многих и долгих столетий взаимные
истребления враждующих христиан носили характер уничтожения опаснейших,
ядовитейших животных, чье убийство ставится в заслугу. И такой же мерой
империя Юстиниана мерила иудеев: в преследования не вносилось ничего
расового, племенного. Всемирно-космополитическая империя,
всемирно-космополитическая Церковь задавали каждому подданному один
вопрос: как веруешь? И стремились убить инакомыслящего, и не
интересовались "кровью" новокрещенного.
Иудейская община лучше других италийцев знала дела империи, недавно
вздрогнувшей от неслыханной силы восстания Ника. Находясь среди иноверцев,
добывая средства для жизни посредничеством в торговом обмене и путями того
же обмена сосуществуя с иноверцами, иудеи располагали надежными, постоянно
обновляемыми сведениями.
Религия веками приучала верующих иудеев видеть в кровопролитии
благодетельно-неизбежную волю бога, который действовал в интересах
избранного им народа, носителя истины. Но избиения Юстинианом собственных
подданных иудеи могли оценить по достоинству. Их чувствам не мешал туман
религиозного фанатизма, который окутывал Библию.
Иудеи ужасались. Оплакивая своих малоазийских единоверцев, чудовищно
истребленных после восстаний, иудеи умели человечно сочувствовать всем
другим гонимым.
Вот и под стенами Неаполя остановилась армия Юстиниана, который видел
в иудеях не только еретиков, но и опасных противников империи.
Да, они были противниками империи. Да, они следили за делами империи.
И трепетали перед мрачным гением Юстиниана. От зорких глаз смелых иудеев,
прячущихся в самой пасти зверя - в Византии, - не скрылась тайна Ипатия,
будто бы лжебазилевса, на самом деле - куклы в руке Юстиниана, сыграв
которой базилевс одним ударом спас себя.
Иудеи оценивали конфискации, которыми сопровождались религиозные
гонения, подсчитывали доходы империи от налогов. Разгадывали секреты
соляной, шелковой монополий. Копались в тайных доходах, запрятанных в цены
мяса, вина, масла, рыбы.
У человека, пусть по природе недоброго, но здравого умом, вызывает
гнев бессмысленная жестокость. Иудеи с отвращением вдумывались в имперские
операции с хлебом. Зерно, выбитое из провинций по налогу "синона",
гноилось по небрежению, а потом насильственно продавалось тем же, кто
бесплатно сдавал свой урожай на склады базилевса. Прибыльное дело. Но это
не торговля, а дикарское истязание! Зачем!
Зло держится злом же - так понимали иудеи вымогательство взяток
сановниками Юстиниана, так говорили между собой о неслыханной с сотворения
мира торговле законами, которой занимался Трибониан, квестор империи,
блюститель закона*!
_______________
* К в е с т о р империи (министр юстиции) Трибониан издавал
толкования законов, выгодные мздоимцу, временные указания и даже
новые законы (новеллы), дополняющие Кодекс. Часть личных "доходов"
квестора шла в казну базилевса.
В Неаполь попадали вещественные доказательства разложения империи.
Сама казна выпускала фальшивые деньги. Золотые монеты - солиды или статеры
- тайно и корыстно портились добавкой в сплав излишнего серебра (бывшего в
двенадцать раз дешевле золота), меди, даже свинца. Опытный глаз угадывал
подделку издали, по цвету. Встречались монеты, нагло и ловко обрезанные
ножницами логофетов. Все это для пытливого ума иудея было подобно пятнам,
которые выступают на больном теле. Могла ли такая империя длиться? Нет,
нет. Еще год, еще два. Нужно держаться и выжить.
А что сказать о постоянном напоре персов? О солдатских мятежах? О
вторжениях варваров, которые не встречают должного отпора? Еще бы! Против
минувших лет правления базилевса Анастасия имперское войско уменьшено в
три раза.
Воинственный манифест Юстиниана взволновал иудеев больше, чем готов.
Рассудив, они успокоили себя надеждой, что италийская война не под силу
Юстиниану. Готы ослабели, готы не те, что были при Феодорихе. Но они еще
могут вывести в поле двести или сто пятьдесят тысяч бойцов.
Когда Велизарий высадился в Сицилии всего лишь с пятнадцатью тысячами
солдат, тайные и явные сторонники империи в Италии были огорчены слабостью
кафолического войска. Иудеи же воспрянули духом. Страстное желание неудачи
ромеев поддерживали разумные расчеты. Тем более легко было уверить себя в
близкой гибели имперской армии.
Бог уже наказал Юстиниана страшной карой бесплодия. Базилевс-Дьявол
осужден.
Незадолго до своего падения Неаполь был утешен слухом о лазутчике,
который будто бы принес готскому гарнизону важные вести. Многочисленная
армия, собранная рексом Феодатом, находится в Террачине и Формии, готовясь
к переправе через реку Гарильяно*. Скоро Велизарий с его слабым войском
будет прогнан, разбит, сброшен в море.
_______________
* Т е р р а ч и н а, Ф о р м и я, Г а р и л ь я н о недалеки
от Неаполя. Автор сознательно допускает неологизмы, называя пункты
современными именами.
Священные предания были богаты рассказами о случаях, когда бог
Авраама, Исаака, Иакова спасал избранный им народ из-под уже занесенной
секиры.
Отогнав одних ромеев, которые пытались поджечь ворота, иудейский
отряд заметил других. По верху стены шла полусотня солдат под командой
Перана, знатного ибера, который передался империи в последнюю персидскую
войну.
Увидев на башнях юго-западных ворот хорошо вооруженных латников,
Перан счел их за готов и собирался принять капитуляцию последней горсти
гарнизона. Ни сам он, ни его солдаты не ожидали, что во взятом Неаполе еще
придется сражаться.
Сражаться же пришлось по-настоящему. В те времена любой купец со
своими приказчиками и работниками умел владеть оружием, по необходимости
защищаться на суше от разбойников, на море - от пиратов. К тому же
неаполитанская колония принимала в свое лоно единоверцев, беглецов из
Палестины. Эти живые осколки отчаянных восстаний отчаявшихся людей
приносили навыки боя в строю.
Повинуясь одному из таких бывалых бойцов, иудеи подпустили ромеев
поближе.
В жестокой сшибке Перана сбросили со стены. Крыша какого-то дома и
твердые доспехи спасли ибера от увечий. Солдаты растерялись и, понеся
больший урон, чем иудеи, поспешно отступили.
Опытный вожак удержал своих от бесполезного преследования. Поняв, что
нет больше смысла охранять стену и ворота, иудеи ушли в свой квартал.
В. то же самое время на Иудейскую улицу ворвались гунны, проникшие в
город через брошенные охраной и кем-то открытые западные ворота.
Бой с таким противником в открытом поле окончился бы для иудеев
быстрым и полным разгромом. В тесноте улицы и пешком гунны лишились своей
боевой силы - маневра всадников. Да и собрались они за добычей, а не
воевать. Гунны бежали после короткой, но кровопролитной для обеих сторон
схватки.
Подобное случалось и в других городах, отданных грабежу. В одном из
кварталов взятой персами Антиохии не гарнизон, а несколько сотен зеленой
молодежи, кое-как вооруженной, успешно часами отбивали и избивали шайки
грабителей, на которые распалась победившая армия. Для подавления кучки
героев потребовалось вмешательство самого Хосроя, владыки персов, который
лично командовал армией.
Окрыленные удачей, иудеи изготовились к защите обоих входов в улицу.
Иудейский квартал был совершенно особенным сборищем строений, отлично
приспособленным для защиты от воров, грабителей и всяких случайностей.
Сооружения, слившись стенами, казались единым массивом, плотным, как
улей, со спрятанными внутри двориками и террасами, складами, фонтанами,
сейчас сухими, и несколькими колодцами, в которых хватало воды. Дома,
тылом упираясь в городскую стену, открывались на улицы дюжиной выходов.
Это были подобия пещер, достаточно широкие, чтобы мог въехать воз,
запряженный парой быков. На высоте двух человеческих ростов выходы
перекрывались полом второго этажа. Двери были и узкие, как щели, и
широкие, чтобы пропустить человека с объемистой ношей. Подобные входы
встречаются в некоторых муравейниках.
С улицы и с боков окна начинались на уровне третьего этажа.
Так строился иудейский квартал. Без общего плана дома лепились к
домам, недостаток места заставлял лезть вверх. Здесь жили, плодились.
Отсюда несли бегом на кладбище тело усопшего, завернутое в кусок новой
ткани. Здесь нашлись места для товаров, похоронки для ценностей, закутки
для детских игр, уютные уголки, где могли сойтись женщины, чтобы на
свободе, вдали от мужчин, поговорить о своих радостях, болезнях, детях,
мужьях и соседях.
Подобные кварталы были ужасом для архитектора. Но чувство личной и
общей безопасности заменяло потребность в красоте форм. Безобразно, зато
надежно. Тесно, но тепло.
Группы солдат, которые искали добычи, не раз замечали иудеев.
Принимая этих латников за своих, солдаты отправлялись искать другие,
незанятые места.
Две небольшие шайки, не то дорвавшиеся, не то пропущенные до середины
Иудейской улицы, были перебиты, но жизнь свою продали дорого. Валялись
трупы, кровь забрызгала стены улицы-ущелья.
К полудню слухи об иудеях, которые засели в городе близ порта, дошли
до Велизария. Перан, оправившийся от падения и уже сытый добычей, вспомнил
о полученном им отпоре. Кто мог подумать: в целиком плененном и
ограбленном Неаполе еще нашлись не тронутые грабежом местечки и силы,
которые противились!
Под рукой Велизария не было солдат. Исчезновение войска после победы.
Никакой власти. Под Карфагеном Велизарий был покинут даже ипаспистами и
почти в полном одиночестве пережил много тяжелых часов в ожидании, что
бежавшие вандалы опомнятся и вернутся. Как легко победа могла превратиться
в поражение! В Неаполе, по крайней мере, можно было спокойно ждать, пока
солдаты не устанут от грабежа и не пресытятся насилием.
Велизарий поручил Перану взять с собой одних ипаспистов. Иудейский
квартал сулил великолепную добычу.
Сейчас там находились только свои, рабы-иноверцы были
предусмотрительно изгнаны. Не потому, что кормящий раба кормит врага.
Израиль умел держать железной рукой все взятое силой иль купленное. Другое
здесь крылось - не смешать с чужой свою кровь на земле и пути душ,
освобожденных от тела.
Помня урок, полученный на стене, Перан остерегся хватать голой рукой
каленое железо. Ипасписты наступали на Иудейскую улицу железными
черепахами с двух концов. Стены щитов с бивнями тяжелых сарисс. И ливень
дротиков из-за стен.
Не желая рисковать, ипасписты давили без спешки. Иудеи погибали
вопреки свирепому мужеству людей, самоотреченно защищающих свой очаг,
своих и себя.
Умирающие молитвенными возгласами торопили бога. Пора ему прийти на
помощь своему народу! Пора! Все меньше оставалось тех, кто ждал пришествия
истинного Мессии.
Сломив сопротивление на улице, ромеи не вошли внутрь улья. Над
въездами-пещерами открылись люки, полилось кипящее масло.
Отброшенные с улицы, иудеи не хотели терять надежду. Она билась
мотыльком на огне.
Прискакал Бесс, пенясь злобой и жадностью. Выкурить ос дымом? Нет,
можно спалить соты! Привезли тараны.
Обрушилась первая стена. Надежда еще держалась. Но не нашлось ни
Самсона, ни Давида. Архангел потерял огненный меч. Бог Авраама, Исаака и
Иакова забыл свой народ. Не сотворил он чуда из тех, которыми наполнена
история иудеев, наполнена для того, чтобы вдохновить последний вздох
умирающего.
8
Перебравшись через костер, растоптанный ногами массагетских лошадей,
славянский отряд оказался в числе опоздавших. Еще не накопился
истинно-воинский опыт поспешать на грабеж. Вблизи ворот улица была
застроена домами, бедный вид которых не возбуждал корысть завоевателя.
Здесь было гнездо беднейших горожан, промышлявших мелкими ремеслами,
работой в порту, на верфях. Двери распахнуты, внутри ни души. Тут не
наловишь и рабов. Массагеты не зря бросились в глубь города.
Дальше славяне попали в более заманчивые с виду кварталы, но уже
вывернутые, как карманы у трупа на поле боя. Кое-где валялись тела убитых
неаполитанцев. Славяне разбрелись. Увлекаемые любопытством, они входили в
дома, перелезали через стены, настораживаясь при каждом шорохе. Это
напоминало охоту. Не в лесу, но с возможностью неожиданностей, которые
делают охоту заманчивее повседневности более прибыльного труда.
Сеть, заброшенная и вторично, не остается совсем без улова.
Попадались люди, сумевшие затаиться в темном углу, а потом неосторожно
высунуть голову. И те, кто, потеряв всех своих, перестал дорожить собой.
Находилось кое-что в пропущенных в солдатской спешке погребах и
подвалах. Голуб открыл нетронутый склад вина - целый клад амфор с печатями
на ручках и горлышках, больших, одному не поднять, и малых, содержимого
которых не хватит и для жажды одного человека.
Удачливый искатель созвал своих. В атриуме разгромленного дома
славяне устроились среди безразличных статуй у иссохшего фонтана. Бывший
хозяин или валялся поблизости, не выдержав батоннады, или превратился в
безыменного раба.
Обломки мебели, обрывки одежды, черепки. И зловещие пятна на стенах,
на плитах двора, на статуях. И стаи мух на сладких лужах.
В малых амфорах оказалось какое-то особенное вино. Оно придавало силы
и возбуждало.
Индульфа влекло дальше, дальше. Озираясь, он бродил по опустошенным
владениям. Все приняло необычайный вид. Было бы интереснее войти сюда,
когда город еще жил, увидеть лица людей...
Случайно Индульф что-то заметил между стеной и дверью, сбитой с
петель. Меч! Не обычной формы, не прямой, а слегка изогнутый, с крепким
клинком, расширенным внизу. Индульф видел подобные у некоторых ипаспистов.
Персидский акинак. Давно хотелось взять его в руки. Тяжелый конец придает
особенную силу удару. Индульф попробовал железо. Находка оставила
зазубрину на палатийском мече. Индульф заметил красные камни на рукоятке.
Дорогие украшения не помещают на плохом оружии.
Пустые дома надоели, на них противно стало глядеть. Индульф вспомнил
о жене полководца. Где она, эта женщина? Сейчас все казалось простым и
возможным.
На агоре - главной площади - теснились солдаты, добыча, пленники.
Портики самой агоры сильно пострадали еще при императоре Константине,
который без зазрения совести обирал имперские города для украшения
Византии. Тогда неаполитанский сенат нарочно не удалил постаменты от
"добровольно пожертвованных" статуй. Позднее их увенчали вазами
посредственной работы.
Индульфу пришлось посторониться перед телегами. Большерогие волы
мягко пятнали мостовую клешнями копыт. Белая рука поднималась вверх,
виднелись опрокинутые чаши груди. Мраморные кудри вдавились в подстилку из
тряпья, в которую успела превратиться содранная с пленных одежда.
Телеги тащились к порту. По праву победителя Велизарий забирал себе
забытое императором Константином. Добыча полководца, неподъемная для
солдата.
Древность мнилась ромеям полной талантов, ныне угасших. Жаловались на
отсутствие скульпторов, на упадок благородного ремесла ваятелей.
Произведения старых скульпторов росли и росли в цене. Пыл сокрушителей
языческих идолов угас безвозвратно. Теперь давали золото, золото, золото
за красивые фигуры богов, людей (кто их разберет), которые в первый век
торжествующего христианства случайно увернулись от дубин святых
отшельников и камней фанатичной толпы.
Тогда Индульф еще не знал, что в отличие от солдат полководцы умеют
готовиться к удачным штурмам. Как бы ни были опытны солдаты, как бы ни
спешили, они соревновались между собой. Полководцы находились в лучших
условиях.
Велизарий не подумал или попросту не сообразил дать проводников Енну
и Магну. Но и чем и где можно поживиться в Неаполе, Велизарий разузнал
заранее.
- Как ты сумел найти меня, Индульф?
- Но знаю...
- Но ты думал, что я могу быть здесь?
Исполнение желания казалось Индульфу чем-то вроде чуда, в которое
верили ромеи. Встретить Антонину в только что захваченном городе, в
лабиринте улиц и площадей!
Несколько ступеней, на которые ноги взлетели, как крылья. Под
портиком обломки мрамора. Неловкие уронили статую, вместо того чтобы
осторожно снять, и жена полководца вышла на грохот.
За толстыми стенами сената Индульфа встретила свежая прохлада. Здесь
еще жило утро победы.
Отнюдь не счастливая случайность привела Антонину в неаполитанский
сенат. Большой зал, открывшийся за портиком, нуждался в сотне телег, чтобы
быть разгруженным.
Склад победителя, горы тюков и ящиков, содержимое которых было
известно жене полководца куда лучше, чем мужу. Сейчас Велизарий отправился
к иудейскому кварталу пополнить добычу. Сопротивление иудеев сломлено.
В здании сената распоряжалась опытная спутница полководца, как было в
Месопотамии, в Персии, в Ливии, в Карфагене.
Война не только питала войну. В первую очередь война обогащала
полководцев.
Добыча, взятая на побежденных, казна покоренных властителей,
общественное имущество, земля, дома, корабли - все это принадлежало
базилевсу. Как будто... Не существовало ни одного писаного закона,
утверждающего обратное.
Как ни один полководец не мог запретить солдатам грабить - иначе он
лишался армии, так ни один базилевс не запрещал полководцам обогащаться
войной. Сам полководец должен был определить меру своей жадности.
Велизарий на свой счет содержал несколько тысяч ипаспистов, ипасписты
сражались за империю. Уже из этого одного возникало молчаливое соглашение
между базилевсами и полководцами. "Кесарево - кесарю, а нечто - и мне", -
мог бы сказать Велизарий, его предшественники, его преемники.
Базилевсы могли контролировать полководцев. В войсках базилевсы
содержали соглядатаев; богатство владык и городов, против которых воевали,
не таилось, его можно было сосчитать заранее. В Карфагене вандальском
Велизарий схватил в свою пользу в металле и ценностях до ста тысяч фунтов
золота - сумма по тому времени умопомрачительная. Базилевс Анастасий,
прославленный бережливостью, оставил своим преемникам всего в три раза
больше. Его триста тысяч вспоминались как богатство имперской казны,
впоследствии не достигнутое ни одним из базилевсов.
С хваткой ловкой, бывалой хозяйки Антонина распоряжалась в Неаполе,
командуя старыми ипаспистами, которые повиновались ей с не меньшей охотой,
чем самому Велизарию.
В пользу Велизария уже были освобождены от имущества десятки богатых
владельцев Неаполя и захвачено городское казнохранилище. Во двор сената и
в соседние дворы, соединенные в одно целое проломами в стенах, загнали без
разбора несколько тысяч неаполитанцев, объявленных рабами полководца.
- Каллигон! Каллигон! - позвала Антонина.
Человек, которого Индульф сразу не заметил, отозвался:
- Э-гое, владычица!
Каллигон диктовал писцу опись тюков и ящиков. Писец, присев, держал
на колене лист папируса. Несколько человек из личной прислуги жены
полководца краской наносили на тюки эллинские буквы-номера.
Почтительно, но вместе с тем и вольно Каллигон поднял руку с
обращенной к владычице ладонью. Жест, обозначавший просьбу чуть
повременить. Почти сейчас же, бросая на ходу последние указания, Каллигон
подошел к Антонине.
На Индульфа взглянуло безбородое лицо. Вялая кожа с мягкими углами
опущенного рта, поджатые губы, морщины на подбородке, не нуждавшемся в
бритве, и темные живые быстрые глаза человека, привыкшего к действию,
производили странное впечатление.
- Проводи меня, Каллигон, - значительно приказала Антонина.
За дверью было темно, совсем темно, как ночью.
- Сюда! - позвала Индульфа Антонина. Голос ее сделался низким,
напряженным. - Сюда, сюда, - прозвучало торопливое повторение. Антонина
тянула Индульфа за руку. Коленом он почувствовал край мягкого ложа.
Наверное, то самое, которое он видел в шатре полководца.
- Я заметила тебя еще в Палатии, но ты поспешил наделать глупостей...
Руки Антонины легли на плечи Индульфа.
- Прочь твой меч. Брось акинак!.. Вот так!.. Скинь шлем. Ты как
кентавр! Обними меня... Нет, ты сделал мне больно твоими латами...
Антонина успела переселиться в Неаполь, успела отдать приказание
поскорее исправить водопровод, дабы пользоваться банями.
Охраняя опочивальню повелительницы, Каллигон, человек быстрой мысли,
успел выслать передовые посты для безопасности доверенной ему тайны. Две
черные рабыни скользнули вправо, эллинка и армянка - налево. А сам он
остался под дверью. Уж он-то сумеет задержать и Велизария.
Собственный дом Антонины был ей предан безраздельно. Недавно
преданность была дополнительно укреплена.
Перед ливийским походом Велизарий сделался крестным отцом молодого
ипасписта-фракийца, возвращенного в лоно кафолической церкви из нечестивой
секты евномиан. Следуя христианским правилам, Антонина приблизила к себе
молодого человека, как сына. А затем сошлась с ним еще теснее. Рабы и
рабыни были, естественно, посвящены в тайну.
В одном из подземных казнохранилищ завоеванного Карфагена Велизарий
почти застал любовников. Благодаря быстрому уму и алмазной выдержке
Антонина отвела глаза Велизария, уверив, что Феодосий помогает ей скрыть
от базилевса часть вандальской казны. Действительно, крестник Велизария
сумел, пользуясь милостью Антонины, которая распоряжалась грабежом,
захватить в свою личную пользу несколько кентинариев золота.
Антонина уверенно опиралась на Каллигона. Евнух холодным умом лучше,
чем кто-либо, понимал нужды супругов. Пусть властительница развлекается.
Надоевший муж получит часть жара, оставшегося от любовника.
В Сицилии едва не произошла катастрофа. Рабыня-эллинка Македония,
жестоко высеченная за какую-то провинность, намекнула Велизарию на некую
тайну. Но перед разоблачением потребовала гарантии личной безопасности.
Взволнованный полководец поклялся на распятии и Евангелии, что закладывает
Македонии вечное блаженство своей души. Рабыня пригласила себе на помощь
двух рабов. Велизарий узнал достаточно, чтобы просить своего друга
Константина Фракийца убить Феодосия.
Константин отказался. По его словам, в таких случаях если кого и
следует убивать, то лишь женщину. По мнению Каллигона, столь правильное
заключение было достойно свободного разума евнуха, а не отягченного
низостями ума мужчины. В каждом грехе повинно, прежде всего, так
называемое слабое создание. Еще Геродот говорил: "Никакая женщина не
бывает похищена, если сама того не захочет".
Что же касается Антонины и Велизария, то Каллигон был уверен в
ничтожестве второго. Именно ему, Каллигону, ревнивый глупец - было что
ревновать! - поручил истребить Феодосия после отказа Константина. Каллигон
сумел так настроить крестника полководца, что тот немедленно сел на
корабль и отплыл из Сиракуз неизвестно куда.
А-а! Кроме безумной Македонии, весь дом Антонины - свидетельствовал
за нее. Не успели примирившиеся супруги покинуть Сиракузы, как муж выдал
оскорбленной жене Македонию и двух других безумцев.
Кто-то идет! Каллигон пропустил нескольких ипаспистов, конвоировавших
носильщиков с добычей.
Да, безумцев... Ведь у Антонины в жилах не кровь, а смесь вина и
желчи. Такие особенно искусно-пылки в любви. Велизарий не мог обойтись без
Антонины. После разоблачений Македонии Каллигон подсовывал Велизарию
особые снадобья, зажигающие кровь. Но такие женщины, как Антонина, пылки и
в мести. У Македонии и обоих рабов в присутствии Антонины вырезали лживые,
по мнению Каллигона, глупые языки, а самих разрубили на мелкие куски и
побросали в залив Августа. Красивое место там па берегу...
Э, все это ничтожества, рабы блуда, глупцы. Теперь Антонина нашла
новую игрушку. А сколько их было до Феодосия! Эта игрушка хороша, слов
нет, для того, кто осужден жить в ярме страстей. Воистину Христос не воли
требовал от людей, а лишь смирения. Пусть так будет...
Но как долго эти голубки воркуют в сумраке гнездышка. Каллигон-то
знал, почему Антонина искала темноты. Евнуху была известна каждая складка
хорошо пожившего тела. Ваннины вырезали лживые, по мнению Каллигона,
глупые языки, пять. Тело не лицо, на которое опытные руки умеют надеть
маску притираний. Глупо быть мужчиной...
9
Медные голоса длинных труб, которые помогают начальникам конницы
управлять строем, звучали над Неаполем.
Чередование протяжно-длинных и коротких, частых звуков призывало к
общему сбору. Бывалые кони раньше людей ловили призыв, пробивавшийся
сквозь гомон разоренного города. Послушные приказу, они настораживали уши
и подводили под круп задние ноги в ожидании воли всадника.
Грабеж закончился. В опустошенных владеньях, по обломкам непригодной
солдатам походя изломанной мебели, по черепкам перебитой посуды и утвари,
по кускам мрамора в залах, атриумах и портиках никому не нужных домов,
оскверненных и загаженных, - в этих трупах убитых жилищ еще топтались, еще
копались отставшие или особенно жадные одиночки.
Повсюду уже завязывался торг на ходу, как попало. Солдаты
обменивались добычей. Ветеран старался поддеть новичка, прельщая его видом
медной, но позолоченной чаши, кубка, статуэтки, предлагая красивые, но
слишком узкие сапоги.
Кто-то, натянув поверх доспехов дюжины две хитонов, перекинув через
плечо женские платья, тоги с широкой каймой, свидетельствующей о
сенаторском звании бывшего их владельца, двигался живой кипой товаров. Над
лицом, залитым потом, торчал шлем, и охрипший голос предлагал всем
желающим обзавестись несравненной одеждой за дешевую цену.
Лагерные торгаши успели побывать в городе, чтобы бросить взгляд на
открывшиеся для них возможности. Смелые дельцы - неотъемлемая часть
ромейского войска - спешили вкупе сообразить будущие барыши. Члены
своеобразной ассоциации пользовались свободным часом для сговора. Взятая
добыча велика. Торгаши клялись друг другу святой троицей и спасением души
соблюдать договоренные цены - пять оболов за новый хитон, двенадцать - за
две новые тоги... Солдаты задыхаются от добычи, и торг пойдет лишь на
медные деньги.
Стоя под портиком сената, Велизарий держал речь к начальникам и
солдатам:
- Христос Монократор дал нам победу! Сколь великую славу в веках
даровал нам господь. До сего времени во вселенной все до самых даже
пределов ее считали неприступным италийский Неаполь. Такое дело
совершилось благоволением бога к делам Единственного базилевса Юстиниана.
И никоим иным способом или действием, постижимым для ума!
Освободившийся Каллигон выглядывал из дверей сената с некоторым
нетерпением. Больше половины добычи уже отвезено в порт и погружено на
корабли. Груза оставалось еще на две триремы. Приходится ждать, телеги не
могут пробиться через толпу.
У Велизария сильный голос, зычный голос полководца в горле мужчины.
Каллигон смотрел на так хорошо знакомый ему затылок в кудрях. Маковка
начала просвечивать. Брадобрей говорил, что снадобья плохо помогают. Мазь
из толченых ослиных копыт, медвежий жир и растирание щетками задерживают
рост лысины, но, увы, волосы уходят, уходят. "Уходят", - усмехнулся
Каллигон. Он сам ровесник Велизария, но уже давно лыс. Меньше хлопот.
Недаром старые римляне, как и египтяне, брили головы. А плечи у Велизария
как у молодого. Надежные устои для сильных рук. С мечом Велизарий собьет
любого, он жаден к железу.
И - он кое-чему научился! Знает, что каждое его слово передадут
базилевсу. Все - от бога, ничего - о себе. Победили Христос вместе с
Юстинианом. Разумно. Недаром Антонина учит его уму-разуму с помощью
Прокопия.
- Это - бог! - оказал! - нам! - честь! - выкрикивал Велизарий. - Так
будем же милостивы, как христиане, к побежденным. Победитель не продолжает
ненависти к врагу за пределами оконченной войны. Убивая неаполитанцев и
порабощая их, вы наносите вред себе, ибо отныне эти люди вернулись в
материнское лоно империи и суть подданные нашего Величайшего Юстиниана!
Краем глаза Каллигон заметил Антонину. Искусно поднятые волосы
образовывали подобие шлема, отливавшего бронзой от золотого порошка,
которым были напудрены. Гладкое лицо было мраморно-бело, но с нежным
оттенком розового, будто статуя ожила.
Слушает, как муж читает урок. "А где прекрасный кентавр?" - подумал
Каллигон. Он слышал слова Антонины. Еще больше скосив глаза, евнух заметил
и молодого славянина. Итак, она не отпустила его, как случалось с
некоторыми другими. Будут продолжения. С философским спокойствием Каллигон
подумал о предстоящих ему ухищрениях. В лагерях было труднее устраивать
дела Антонины, чем в городах.
- ...поэтому более не делайте зла подданным, - донеслись до слуха
Каллигона слова Велизария. - За вашу храбрость да будет вам наградой все
их имущество, а их самих отпустите, не делая разницы между мужчиной,
женщиной, ребенком...
Рядом с Велизарием стоял ритор Прокопий. Его сухощавая фигура была
столь же обычна Каллигону, как облик Велизария. К этому верному спутнику
полководца Каллигон питал нежную слабость, нечто вроде любви. Редкое
свойство - Прокопий мыслил, чтобы мыслить, чтобы познавать не только
интриги, не только дела, клонящиеся к личному благополучию, но находящиеся
выше жизни одного человека. Каллигон возил с собой десятка полтора книг,
излюбленное свое достояние, а с Прокопием следовало и более сотни. Только
с Прокопием Каллигон мог насладиться обсуждением строфы Еврипида, намеком
Софокла или рассуждением Плутарха. Каллигон чувствовал, что из всего
войска лишь они двое могли вспомнить, глядя на стены Неаполя, что почти
пять столетий тому назад здесь родился, здесь жил Веллей Патеркул, автор
краткой "Истории Рима". Кому теперь нужен Патеркул, кроме двух настоящих
людей? Друг Каллигона родился в Кесарее. Каллигон верил, что когда-либо
этот азиатский город будет прославлен как колыбель Прокопия. Да. Среди
двух историков и дюжины книжников...
Но что Велизарий? Он набрал толпы пленных. Сейчас он их выпустит,
дабы показать пример.
Конечно, вот этот могучий, как бык, мужчина с толстым затылком,
багровым от натуги, воняя потом, приказывает гулким голосом:
- Освободите всех подданных империи!
Тотчас ритор Прокопий изящно взмахнул сухими ладонями - подал знак, и
агора огласилась треском рукоплесканий.
Декуриону Стефану улыбнулась Судьба. Его богатый дом был дочиста
ограблен ипаспистами, но сам он с семьей и рабами попал в плен к
Велизарию, не потерпев особого физического ущерба. Загнанный во двор
сената в такую тесноту, что лишившиеся чувств продолжали стоять, как бы
плавая, Стефан дожидался освобождения. Он не терял надежды. Воспоминания о
длительных беседах с Велизарием утешали Стефана, вбитого в толпу, как клин
в пень.
Получив свободу передвижения, Стефан пробился к полководцу, и тот
сразу узнал декуриона. Люди нужны, Стефан подходил для Византии, и
Велизарий немедля возложил на знатного неаполитанца звание субправителя
города в помощь полководцу Геродиану, который оставался в Неаполе и
префектом, и начальником гарнизона.
Несколько уцелевших членов совета старейшин осмелились приблизиться к
ступеням сената, и Стефан, указывая на одного из них, закричал:
- А! И ты здесь, Асклепиодот! Ты бессовестно являешься перед лицом
благороднейшего Велизария. Мы спасены лишь им. А ты дерзко смотришь на
него, будто бы это не ты совершал ужасное против него и неаполитанцев. Ты
отдал за благоволение готов спасение своих сограждан. Ты получил бы
немалую награду от варваров, окажись успех на их стороне. И каждого из
нас, дававших советы отдать город базилевсу, ты тогда обвинил бы в измене!
Прокопий видел, что человек, осыпаемый опасными обвинениями,
оставался спокойным. Рваная тога, растрепанные волосы не могли лишить его
чувства собственного достоинства. В любой одежде он не остался бы
незамеченным. Таков, значит, ритор Асклепиодот, на которого горько
жаловался Стефан в шатре Велизария.
Дав Стефану задохнуться, Асклепиодот пригласил к вниманию красивым
жестом рук. Неаполитанский ритор говорил с улыбкой, от которой его голос
звучал особенно легко и ясно:
- Любезный друг Стефан! Не замечая, ты сейчас воздал мне хвалу в тех
самых словах, которыми упрекаешь меня и подобных мне в расположении к
готам. Только обладающий твердостью характера может быть расположен к
повелителю, попавшему в трудное положение. Именно поэтому базилевс найдет
во мне столь же твердого стража своей империи, какого имел во мне
противника. Тот, кто в силу своей природы имеет чувство верности, не так
легко меняется с изменениями Судьбы.
Велизарий и другие начальствующие слушали Асклепиодота без
нетерпения. Прислушивались и солдаты. Логика неаполитанского ритора
находила отзвук. В войске наиболее опасен тот, кто без размышлений
изменяет своему знамени.
- А ты, Стефан, - перешел ритор к нападению, - ты, если бы дела пошли
не столь удачно, ты был легко склонен принять любые условия и первых
встречных. Да, любезный Стефан, мы все знаем таких людей. Неустойчивость
убеждений ведет к страху, и такие люди не проявляют верности ни своим
друзьям, ни своим знаменам.
Велизарий, очарованный ритором, ничуть не стесняясь, кивал головой.
Он - победитель. Свалилась тяжкая ноша сомнений. Глубокие переживания не
были свойственны его грубым нервам. Два-три дня, чтобы привести войско в
порядок, и он пойдет на Рим, оставив в тылу надежную крепость.
Неаполитанцы стали ему безразличны. Вчерашний противник обещает быть
другом. Тем лучше. Полководец приветливо махнул рукой Асклепиодоту в знак,
что не гневается на его прошлую деятельность.
Ритор с достоинством поклонился и отступил. Главное - невозмутимость
и покой, как учил Платон. Асклепиодот примирился с происшедшим.
В Стефане клокотала злоба. Так же измученный, так же потерявший
имущество, как другие неаполитанцы, декурион нашел козлище, на которого,
по слову священного писания, можно было возложить грехи всего народа. Он
злобно погнался за Асклепиодотом. Прокопий слышал яростные выкрики нового
субправителя Неаполя:
- Вот он, вот он! Все из-за него! Безбожник, элладик,
сатана-соблазнитель! Христиане, бейте его! Насмерть, насмерть!
Голова Асклепиодота нырнула в толпе отпущенников Велизария. На этом
месте все сгустилось, будто бы образовалась воронка водоворота. Звериное
рычание убийц и - ни одного стона. Асклепиодот умер, как стоик.
Прокопию вспомнилась женщина-философ Гипатия, убитая три поколения
тому назад в Александрии Нильской по наущению епископа Кирилла.
Говорили, что ее терзали долго. Судьба оказалась более милостивой к
неаполитанскому философу: в Неаполе в руках толпы не нашлось острых
раковин, которыми добрые александрийцы-кафолики истово содрали живое мясо
с костей ученой красавицы.
Радушно, с широкими жестами покровителя и вождя, Велизарий встретил
Индульфа, которого подвела к нему Антонина. Храбрый славянин должен войти
в дружину телохранителей полководца, в число его ипаспистов. А где друзья
Индульфа? Где они, с чьей помощью Индульф прокладывал дорогу в Неаполь?
Пусть новый ипаспист Велизария найдет их. Мы любим смелых. Не их удел
прозябать в рядах безвестных солдат. Где же Каллигон? Выдать этому воину
десять солидов. Столько же дать каждому из его друзей. Включить их в
списки ипаспистов. Отныне они члены военной семьи Велизария и, бог даст,
навеки.
Каллигон в знак повиновения приложил руку к груди. Велизарий удалился
в покой Антонины. Он заслужил отдых. Жена, положив руку на крутое плечо
мужа, шла рядом. В ее походке с легким раскачиванием бедер, по моде
красавиц Палатия, читалось обещание награды покорителю Неаполя. Каллигон
вспомнил строфу из Лукреция:
Очень приятно тебе,
когда на поверхности бурного моря
с берега ты наблюдаешь спокойно
злосчастье другого...
Наглядевшись на быт Палатия и жизнь византийских патрикиев, Каллигон
научился ценить сухой берег, на котором его оставил расчет работорговца.
Вечером в одной из укромных комнат неаполитанского сената Прокопий,
по привычке не остужать память, записывал события истекшего дня. На
льняных фитилях двух масляных ламп держались неподвижные языки пламени,
желтого, как воск.
Волоски копоти, попадая на сероватый папирус, прилипали и привычно
превращались в тончайшие штрихи, такие же черные, как сок
каракатицы-сепии, которой писал историк.
Чем же завершился многотрудный день Неаполя и войска? После взрыва
недовольства солдаты уступили уговорам и приказам начальников, настояниям
ипаспистов. До драк не дошло.
Неаполитанцы возвращались в свой город голыми, без одной тряпки на
теле, как полагается рабам, выставленным на рынок. С грубым остроумием
солдаты объяснили пленникам, что Велизарий отдал войску имущество мятежных
неаполитанцев. Поэтому победители берут и одежду, щедро оставляя
помилованным их собственную шкуру.
Прокопий хотел бы описать никогда не виданное, невероятное зрелище
толп нагих мужчин, женщин, детей, мгновенно потерявших в общем несчастье
скромность и стыд. Но о таких вещах полагается умалчивать - они понятны
без слов. Какое слабое, какое зыбкое существо человек, как легко можно у
него все отнять. И как быстро он мирится с несчастьем!
Э, может быть, людской род только и силен своей небрезгливой
цепкостью, своим умением липнуть к жизни, как репей к шерсти овцы? А что
думает Каллигон?
В походах Прокопий привык жить вместе с домоправителем и доверенным
Антонины. Евнух заботился о риторе не меньше, чем о своей госпоже. Это
значило немало. Прокопий всегда имел место для работы. Не было случая,
чтобы затерялся его багаж из рукописей и книг.
В ответ на вопрос Каллигон вздернул одно плечо: что ему за дело до
человеческой плесени! Он то счастлив, он, евнух, уйдет в смерть без следа.
Он смотрел на руку историка, которая превращала гадкую действительность в
ее приемлемое подобие.
"Велизарий отдал неаполитанцам женщин и детей и помирил войско с
новыми подданными Юстиниана".
Хорошо, умно сказано! Кстати, лагерные торгаши сейчас бродят по
темному городу и продают голым жителям за золотые солиды и серебряные
миллиарезии одежду, сбытую солдатами за медные оболы.
Да, и это не забудется... Прокопий писал:
"Так довелось неаполитанцам в течение одного дня сделаться рабами и
вернуть себе свободу. И так как их враги не знали их тайных местечек, они,
вернувшись в свои дома, вновь приобрели самое ценное из своего имущества,
золото, серебро и другое наиболее дорогое, что они, как все осажденные,
давно зарыли в землю".
Острый ноготь Каллигона подчеркнул написанное ранее слово "женщины".
Склонив голову набок в знак понимания и согласия, историк изобразил над
словом крючок, а на поле приписал: "не претерпевших никакого насилия".
Посмотрев один на другого, друзья безмолвно насладились юмором
вставки. Между ними такое называлось - кадить дуракам прямо в глаза.
Лицо евнуха сделалось жестким.
- Не забудь написать о судьбе благородных риторов! - сказал он.
Разорвав Асклепиодота, неаполитанцы бросились к дому Пастора. Но
старый ритор, узнав о падении города, умер сразу от горя. Завладев
бездыханным телом, новые подданные великой империи посадили его на кол.
"Вот так и бывает, - думал Каллигон, зная, что его мысли совпадают с
мыслями друга. - Следует ли поддаваться жалости к несчастным? Лишь
изменится их участь, и они делаются не хуже ли своих вчерашних
угнетателей!" Следя за рукой Прокопия, Каллигон утешался тем, что имена и
дела двух благородных неаполитанцев сохраняются в истории.
Отдыхая, Прокопий откинулся, и друзья начали беседу почти без слов.
- Тацит, - назвал Каллигон имя историка, беспощадного обличителя
императоров, и сжал тонкие, как у кошки, губы. В его глазах Прокопий
прочел вопрос: "Когда же ты соберешься рассказать правду о Власти?"
С улыбкой, чуть тронувшей углы рта и глаз, Прокопий твердо постучал
пальцами по доске столика. Это обозначало:
"Когда-нибудь, когда-нибудь. Но я это сделаю, сделаю, сделаю..."
Друзей тешила взаимная понятливость, они любили немые беседы, полные
значительных мыслей.
Нет власти, происходящей не от бога, сказал Христос. Есть нечто
сатанинское даже в скрытом недовольстве установленной властью.
Свободнорожденный ромей Прокопий и вольноотпущенник Каллигон, человек
безвестный, за малолетством не запомнивший рода-племени, получали
одинаково острое удовольствие от запретного плода. Но вкушали осторожно.
Раб решается зачерпнуть из полного чана лишь столько вина, сколько не
отразится на уровне манящей жидкости, и не пьет допьяна.
Во времена империи человек без больших усилий обучался обрекать себя
на молчание. В том мире бродили своеобразные узники, гордые своим
одиночным заключением. Ни друзьям, ни братьям, ни женам они не доверяли.
Не столько даже из страха за самих себя. Они полагали, что благородно
тащить опасный гнет вольнодумия только на собственных плечах.
Прокопий беседовал с новым ипаспистом. Этот славянин свободно
изъяснялся по-эллински. Прокопий любил выспрашивать варваров. Не доверяя
людям, оберегая честь ученого, историк хотел вносить в свои книги лишь то,
что перепроверялось многими свидетельствами. Сейчас он с радостью еще раз
убедился, что правильным было записанное им о славянах, что живут они в
демократии. Он верно понял, что многие названия славянских племен не
мешают их кровному единству, что анты и славяне суть люди одной крови,
одних обычаев.
Индульф ушел, будто бы внятно ответив на все вопросы. Но нечто
осталось в самом воздухе, какая-то призрачная тень среди тонких-тонких
нитей масляной копоти. Быть может, такие ощущения человеком человека можно
сравнить с тем, как животные тонкого обоняния запоминают волнующий в своей
неизвестности новый запах.
- Что-то... - начал Прокопий и не закончил. Что-то или нечто жило в
этом славянине. Определение не удавалось.
Прокопий и Каллигон вышли в зал, спустились на агору мимо молчаливых
часовых. Прогулка перед сном.
- Он говорит, там, у них, и звезды другие, - напомнил Каллигон.
- И жизнь сурова, - добавил Прокопий, - там зимой холодно, как на
высоких горах. Снег. Лед держится несколько месяцев. Жизнь их кажется мне
трудной и скудной. Люди же там - могучи...
- Да, там женщины рождают сильных мужчин, - согласился Каллигон. - И
красивых, - евнух усмехнулся. Ему вспомнилось - прекрасный кентавр.
- Очень далеко, - продолжал Прокопий. - Мне не удалось найти меру
даже в днях пути, тем более - в милях*.
_______________
* М и л я р и м с к а я (= 8 с т а д и й) - 1,483 километра.
- Поэтому у них все по-иному.
- Да. Все так сообщают. А! Ведь и они тоже люди, такие же, - с
неожиданным, противоречивым для самого себя скептицизмом возразил
Прокопий. - Они... - но его изощренный ум оставался бесплодным.
Слов опять не нашлось, а Вдохновенье не приходило.
Мешал страх. Древний, всеобъемлющий римский страх. Через страх
воспринималась жизнь. Поэтому именно Платон, столь боящийся перемен и
движения, сделался дорог для лучших умов империи. Неподвижность и покой
казались единственным, истинным благом для тех, кто боялся прошлого и
будущего, богатых и бедных, рабов и свободных у себя дома, варваров - на
всех границах и Судьбы - при каждом движении.
Какая-то тень появилась на площади. Приглушенные рыдания
приблизились, смолкли. Тень удалялась. Опять послышались всхлипывания.
Жертвы Судьбы.
- Не первый раз я слышу, более того, я знаю, - сказал Прокопий, -
славяне не признают власти Судьбы.
- Значит, они умеют без нее обходиться, - согласился Каллигон. - У
них слишком холодно. Может быть, Фатум любит только тепло наших морей?
Любит только нас? - и Каллигон опять, но по-иному усмехнулся. Он не ждал
ответа.

Продолжение





На главную | Каталог статей | Карта сайта
Яндекс.Метрика


При любом использовании материалов установите обратную ссылку на своем сайте.
<a href="http://lovi5.ru/" target=_blank>Рефераты, шпаргалки</a>