На главную | Каталог статей | Карта сайта

РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ. В. ИВАНОВ

 

Глава 7

 
Хозяин кормит собак, дабы укрощать
непослушное стадо. Для охраны империи
нужны воины чуждой подданным крови.
 
Из древних авторов


1

Луна рождалась, умирала. Опять появлялся узенький серпик. Светлые
ночи сменялись темными, и вновь и вновь луна отбрасывала черные тени
дворцов и храмов на дворы и сады Священного Палатия.
Рикила Павел, комес - начальник славянской стражи, и Индульф,
недавний помощник комеса, - он быстрее и лучше других овладевал эллинской
речью, - сменяли посты. Византия болела мятежом. Солдатам объяснили, что
подданные дурно пользуются мягкостью Великого Юстиниана, пекущегося о
народе отеческой любовью: ведь собственных детей базилевс не имел!..
Византийская зима. Снега нет, по утрам иней. От стылых стен несет
мозглой сыростью, каменные плиты холодят ноги через мягкие подошвы сапог:
никогда и ничья громкая поступь не смеет нарушить Священный покой.
Маленькая женщина в хитоне, какие носят слуги или рабыни, ящерицей
выскользнула из-за поворота коридора. Места хватило бы и для восьмерых,
идущих в ряд, но женщина задела Индульфа и гибкой кошкой прыгнула к
Голубу, который шел сзади. Маленькая, головой по грудь солдату, она на миг
прижала щеку к позолоченным латам. Вытянув руки вниз и отставив ладони,
как плавники рыбки, женщина, извиваясь на бегу всем телом, дразнила
мужчин. На тихий свист Голуба она обернулась, раскрыла объятия, и, прижав
палец к губам, исчезла.
Комес с улыбкой подмигнул солдатам. Индульф отвернулся. Сердца
здешних женщин полны отчаянной смелости и темного страха. В первые месяцы
его палатийской жизни такая же маленькая женщина подружилась с ним. Ее
звали Амата, что значит - Любимая. Это ей Индульф был обязан своим
повышением, так как она научила его ромейской речи.
Рикила Павел шепнул:
- Вперед, вперед...
В темных местах свет давали подвешенные на стенах медные сосуды в
виде рогов причудливой формы. В них горела нафта*.
_______________
* Н а ф т а - нефть из Азербайджана, была известна с глубокой
древности.
Послышался мягкий топот, будто ступали кони с копытами, обернутыми
кожей. Трое латников, чернолицых, черноруких, длинноногих, шли медленными
громадными шагами. За ними двигались еще трое таких же рослых, но
белолицых и длиннобородых. Налитые силой, сверх меры обремененные
каменными костями и железными мышцами, спафарии, ближние хранители
Священного тела, глядели исподлобья, высматривая, кого бы раздавить для
защиты Власти.
Вслед им плыл человек среднего роста в шерстяной хламиде, снежную
белизну которой подчеркивала пурпурная кайма. Светлые завитые волосы,
разделенные по темени, опускались почти до плеч. Светло-серые глаза
смотрели поверх голов, будто бы видели нечто недоступное другому взору.
Розоватая кожа лица не была тронута обычным для прочих загаром. Базилевс!
Рикила Павел гибко опустился на колени и, не помешав Владыке империи,
прикоснулся губами к пурпурному сапожку. Прозвучал поцелуй.
Индульф и Голуб, отступя к стене, выпрямились, расставив ноги в
благородной позе воинов, твердо обладающих полем. Юстиниан чуть повернул к
ним лицо и едва заметно приостановился.
Надвинулась свита. Все зорко заметили знак величайшей милости:
базилевс изволил у в и д е т ь своих наемников. Повинуясь этикету,
который требовал от подданных многократного усиления совершенного
владыкой, сановники посылали солдатам улыбки, как если бы встретились с
нежно любимыми.
В крайней спешке - нельзя отстать от базилевса - солдатам дарили
кольца и желтые кружочки, солиды или статеры, всемирно известные золотые
монеты ромеев.
Всем был знаком чеканный облик базилевса и надпись, значение которой
понимали тоже все, хотя редко кто умел читать.
Никто и нигде, кроме ромеев, не чеканил золотые монеты, даже Хозрой,
повелитель персов и соперник ромеев, не осмеливался этого делать. Люди
всех народов привыкли к римской монете. По закону Константина-императора,
который основал столицу империи в Византии, из фунта золота изготовляли
семьдесят два солида. Базилевс Юстиниан приказал добавить меди в сплав и
делать восемьдесят четыре монеты такого же веса и объема. Они так же
блестели и так же манили глаз, как старые. Только менялы, ростовщики и
сборщики налогов понимали хитрую роль меди, спрятанной в золоте. Гунн и
хазар, нумидиец и египтянин, сарацин и перс, франк и кельтибер знали
установившийся веками счет: имперский, ромейский кентинарий золота - это
сто фунтов, или семь тысяч двести штук желтых солидов.
Базилевс Юстиниан выиграл восемь солидов или статеров на фунт. На
каждом кентинарии, который базилевс платил наемным солдатам, поставщикам
или которым откупался от воинственных соседей, казна выигрывала восемьсот
статеров золота, замененного медью.
Около солдат остановился запоздавший сановник. Его черные волосы
курчавились, губы были ярки, гладкий лоб высок. Безволосое лицо явно не
нуждалось в бритве, в коже и в углах рта было нечто старушечье.
Протянув Индульфу несколько статеров, сановник с особенным акцентом
произнес по-славянски:
- Тебе. Твоим друзьям.
Евнух-сановник Нарзес, Хранитель Священной Казны, славился среди
солдат своей щедростью.
Холодный ветер, ворвавшись в Палатий, принес запах гари, напомнивший
вместе с золотым дождем о мятежной Византии. Но запах пожара тут же был
вытеснен знакомыми ароматами. Дорога еще не освободилась. Опять, подобно
медному бивню на носу боевого корабля, шествие начинали спафарии. Но за
ними, как дополнительная защита драгоценности даже большей, чем сам
базилевс, шаркала стая евнухов. Одинаково острые взгляды из-под
морщинистых век одинаково вялая кожа лиц делали эти особенные ромейские
существа родными братьями. Руки евнухов прятали в складках хламид кинжалы
неизвестной в других землях формы. Рукоятка держала два клинка,
направленных в противоположные стороны; две осы, сращенные лбами. В таком
кинжале скрывалось особое устройство, позволяющее брызнуть в ранку яд
египетских ехидн-аспидов, неотвратимо вызывавший мучительную смерть.
В Палатии было много евнухов; считали, что разум урода, свободный от
страстей, надежнее служит хозяину, чем грубый рассудок мужчины. Да ведь и
слуги божьи, ангелы, херувимы, серафимы, тоже существа особого рода,
дьявол же - это все знают - мужчина.
За евнухами следовали четыре женщины, одна на шаг впереди других. Под
диадемой базилиссы белокурые волосы в золотой пудре лежали тяжелым венцом,
как на головах богинь. Феодора удивляла больше, чем восхищала. Лицо ее
казалось высеченным из камня, только что заглаженного и отшлифованного.
Удивительно длинные ресницы отбрасывали тень на щеки. Маленький рот был
скорее детским, чем женским. Она не шла, а стремилась, парила, как
сотканная из воздуха. Никто из солдат не мог понять, сколько лет этому
существу.
Феодора прошла мимо славян, как проходят мимо стен. Но Индульф
встретился взглядом с Антониной, женой полководца Велизария, и ему
показалось, что спутница базилиссы чуть-чуть улыбнулась. И Антонина и две
другие наперсницы Феодоры - Хрисомалло и Индаро - все три красивые,
напоминали свою повелительницу такой же странной, смущающей свежестью,
юностью лиц и ослепительным цветом кожи. На подбородке Индаро был шрам.
Говорили, что она испытывала на себе притирания и кто-то отравленной мазью
покушался на красоту и жизнь Феодоры.
В обычный час, обычной процессией владыки империи проследовали на
утреннее богослужение. Но за собой они оставили необычное безлюдье.
Мраморный пол последнего перед выходом из дворца зала оскверняли следы
костров. Из пепла торчали обгоревшие обломки скамей, табуретов, кресел. В
углах, под закопченным потолком, расплылись нечистоты. Валялись груды
обглоданных костей, прутья хлебных корзин и два трупа прислужников-рабов,
не угодивших гостям. Вид части дворца, более естественный для покинутой
стоянки вторгшегося войска, свидетельствовал о наглой непринужденности
готских и герульских наемников. Вчера они были доставлены морем в Палатий
и здесь ночевали.
Несколько ступеней вели из дворца в военный двор. Из-за высокой стены
доносился ропот далекой толпы. Где-то четко и быстро били в бронзовую
доску, из тех, что висят в звонницах около христианских храмов. Удары
прервались, слышней стал ропот людского множества.
Готы и герулы грелись на зимнем, но теплом солнце Византии. Рослые
светловолосые готы были, как на подбор, людьми зрелого возраста. Рожденные
на земле империи, давно потеряв сознание своей племенной особливости, они
объяснялись и между собой на военном жаргоне из смеси эллинских и
латинских слов. Долголетняя привычка не разлучаться сделала их похожими
один на другого. Тяжеловесные ремесленники войны, терпеливые и по-своему
добросовестные, они, естественно, отсеяли из своей среды слабых телом и
сердцем. Их доспехи и оружие, сложенное в образцовом порядке, в полной
готовности к бою, охранялись товарищами, ибо рядом были герулы. Герулы же,
не расставаясь с доспехами из толстой кожи под железной чешуей, не
находили себе места, как крысы, свалившиеся в пустую цистерну.
Предание об общем предке не утоляет вражду между потомками, даже если
предок - родной отец, пример тому - Каин и Авель*. Готов и герулов
разделяли старые счеты. Каждый гот считал каждого герула гнуснейшим
творением бога, герулы же называли готов семенем дьявола.
_______________
* По библийскому преданию, Каин убил своего родного брата Авеля.
Оба были сыновьями Адама и Евы.
Однако и те и другие были не только старыми христианами, но
исповедовали одинаково догму Ария, который учил, что сын божий был
существом совершенным, но не божественным. Империя окрестила готов и
герулов еще в годы признания правящей церковью учения Ария. Затем церковь
отвергла Ария, но ранее обращенные продолжали держаться веры отцов. Как и
все остальные христиане, они считали спасение души обеспеченным догмой, а
не делами.
Миссионеры проповедовали истину варварам, подданные-еретики лишались
человеческих прав, имущества и жизни. Но наемников и союзников-федератов
правящая церковь не замечала, хотя для спасения их душ не приходилось
ходить далеко. Империя ценила не веру, а верность этих своих опор,
отчуждение же между подданными и солдатами, как и племенная вражда между
отдельными отрядами, ничему не вредило, ибо и ложь бывает во спасение.
Комес герулов, их родовой вождь Филемут, квадратный, кривоногий,
заросший до глаз рыжей бородой, остановил Рикилу повелительным жестом:
- Что решено? Что мы будем делать?
- Не знаю, не знаю, - ответил Рикила.
- Не лги! - Филемут понизил голос. - Ты знаешь, и ты должен мне
сказать.
Греко-римлянин, родившийся в Сирии, Рикила был строен. Его бритое
лицо с носом, продолжавшимся от лба, как у некоторых эллинов, рассекала
полоса. Не будь загара, который оставил белой полосу рубца, след железа не
был бы заметен. Филемуту посчастливилось меньше: чье-то железо, отраженное
краем шлема, скосило кончик носа начисто. Лицо с открытыми ноздрями
напоминало кабанью морду.
Как осы на мед, герулы слетелись, чтобы подслушать беседу комесов.
- Я не получил никакого приказа, - возразил Рикила.
Исказившись гримасой, лицо герула сделалось еще страшнее. Он
выкрикнул:
- Но что делает Велизарий? И... базилевс?
Филемут хотел сказать, что ему не нравится мышеловка, куда его
посадили вместе с герулами, но давка сделалась чрезмерной. Какой-то герул
просунул голову над плечом Рикилы, чтобы лучше слышать, самого Филемута
толкали сзади.
- Пойдем поговорим, - пригласил Рикила.
Схола славян помещалась в военном доме-скубе, разделенном внутри на
кубикулы-комнаты, расположенные по сторонам длинного коридора.
Предусмотрительный зодчий возвел изнутри, перед входом стенку, не
доходящую до потолка и шириной на два локтя большую, чем вход. Нужно было
повернуть вправо или влево, ворваться же сразу было нельзя - приходилось
подставлять спину тем, кто мог охранять вход.
За стенкой был большой зал, освещенный узкими окнами, имеющими вид
бойниц, заставленный ложами* и столами для трапезы. Непривычные славяне
обрубили ножки лож, превратив их в скамьи. Здесь они собирались, пели,
слушали рассказы, играли в кости. Тут же чистили доспехи, добиваясь
зеркального блеска - схоларий в полном вооружении блистал огнем. Красивые
латы, оружие хорошего железа сами просили ухода за собой.
_______________
* Здесь: л о ж е - нечто вроде кровати, чтобы обедать лежа.
Индульф и Голуб прошли по коридору в свою кубикулу. Таких спален было
почти три десятка, в каждой - приют для восьми человек. Места для сна
располагались в два яруса. Товарищи освободились от доспехов. Зевая, Голуб
повалился на кожаный тюфяк, набитый птичьим пером, потянулся.
- Имени-то она и не спросила.
- Кто?
- Ящерица эта, краснопятая. Не придет.
- Не эта - другая...
Из-за тонкой стенки, отделявшей клетку-кубикулу от соседней, донесся
женский вскрик, сменившийся смехом.
Священный Палатий изобиловал женщинами, смелыми, любопытными,
свободными, полусвободными, рабынями. Голодные по ласке, женщины льнули к
солдатам. Не только солдат, монахов трудно приучить к воздержанию. И
власть и владельцы рабынь не стесняли свободу общения с солдатами, дети
увеличивали достояние господ.
Тяжелая система штрафов обязывала подданных к браку. Базилевсы только
подтверждали эдикты своих языческих предшественников: империя давно
испугалась оскудения людьми. Подданные же уклонялись и уклонялись.

Недавно вкрадчивый евнух вторично соблазнял Индульфа возможностью
пира и приятного времяпрепровождения. Безбородый посол, играя роль
языческого амура, не был первым соблазнителем, пробиравшимся в военный
дом, занятый славянским отрядом. Товарищи Индульфа успели догадаться, что
евнухи, опрыскивая тела избранников душистыми снадобьями, стараются
убедиться в их здоровье. Индульф опять прогнал жалкого получеловека,
неприкосновенного по своей слабости.
Однажды, в начале палатийской жизни, Индульф ответил на призыв
женщины. Тогда он едва понимал несколько ромейских слов. Палатий молчал,
как осенний лес перед первым морозом. Женщина вела его куда-то, и
единственным звуком было ржание лошади в далекой конюшне. Они проходили
мимо стражей, шли долго, Индульф не нашел бы обратной дороги.
Им встречались блюстители молчания. День и ночь эти особенные люди в
белой, плотно прилегающей одежде скользили повсюду, бесшумные, как совы.
Никто не мог сосчитать их, одинаковых, неутомимых. Потом Амата объяснила,
что нельзя смотреть на силенциариев, их нельзя замечать. Силенциарий! В
этом слове Индульфу слышалось шипение гадюки.
Амата не походила на статуи женщин, украшавшие ипподром. Те были
могучи, как женщины пруссов или ильменцев, способные поднять такой же
груз, как мужчина. Амата была тонка и бела, как горностай, пальцы ее ног
так же гибки, как на руках, и ноготки их так же подкрашены, подошвы нежны,
как ладони, а ладони - как ландыш.
В крохотной комнатке Индульф показался себе слишком большим, а
кровать Аматы - слишком широкой для такой каморки. В углу теплился огонек
перед раскрашенной доской. Рубиновое стекло лампады делало свет красным и
розовой кожу Аматы. "Нельзя", - шепнула Амата, когда Индульф захотел
погасить огонек. Это было одно из первых слов, которым Индульф научился от
Аматы. Важное слово.
Каким-то чудом - потом Индульф узнал тайну палатийских дверей - засов
на двери откинулся сам. Силенциарий залетел, как летучая мышь, и так же
исчез.
Амата учила словам. Вскоре Индульф смог понять, что таким, как Амата,
низшим, нельзя гасить свет лампад. И двери таких, как она, сами
открываются перед силенциариями. Но не нужно стесняться белых
молчальников. Они видят лишь то, что вредно для базилевса. Индульф
познавал законы империи через Амату, первую для него женщину Теплых морей
и первую в жизни. На родине он жены не имел, а молодым воинам некогда
думать о женской ласке до брака.
Они виделись часто. Индульф быстро учился. Из нежных слов она выбрала
лишь два - милете, что так похоже на славянское "милый", и собственное ее
имя - Любимая. Впоследствии Индульф понял, что это имя она выдумала только
для него, что другие знали Любимую под другим именем.
Женщина-цветок учила Индульфа словам, нужным мужчине для жизни на
берегах Теплых морей. Сила, власть, бой, обида, насилие, обман, ложь,
клевета, хитрость. И многим другим. Вскоре Индульф начал понимать ее
рассказы о случившемся на берегах Теплых морей, о сражениях, о победах
одних, о мужественной гибели других. Зная три слова из пяти, Индульф умел
догадаться о смысле. Только совсем теряя нить, он прерывал Любимую.
Она терпеливо объясняла, мотылек ее шепота трепетал у его уха, и
когда силенциарий открывал дверь, рука блюстителя молчания не прикасалась
к губам в знак упрека: шепот обоих не превышал дозволенного. Индульф знал,
что за нарушение тишины будет наказана женщина.
Он любил повторять ее имя. Нежная, она звала его Аматом, Любимым. Она
умела едва касаться губами его груди, и ему делалось хорошо и чуть стыдно.
Иногда она плакала в его объятиях. Почему? С чувством непонятной вины он
целовал ее мокрые ресницы.
Она обещала: когда Индульф совсем хорошо узнает все слова, он все
поймет, все. Все ли женщины Теплых морей любят, как Амата? Мужчины не
делятся сокровенным, Индульф не знал, каковы возлюбленные его товарищей.
Рядом с Аматой он казался себе слишком сильным. Он мог посадить ее на
ладонь и поднять одной рукой. Иногда ему странно хотелось быть меньше,
слабее, чтобы обнять Любимую, не ограничивая себя бережливой нежностью.
Он быстро учился. Однажды пришла ночь, и он мог рассказать Любимой,
как некогда россичу Ратибору, о невозможном. Но что могла понять она в его
стремлении? По-настоящему для этого не было слов ни в чьей речи.
Она любила его не за телесную силу, он почему-то знал это. Он же
считал, что берет, не обязуясь ничем. Амата рассказывала о солдатах,
которые с помощью верных товарищей надевали диадему империи. Это было
правдой, она называла имена.
- Они тоже желали невозможного, - шептала Амата. - Твои леса, мой
Амат, мой милете, холод твоих долгих ночей очищают души людей. Что бы ни
случилось, ты будешь светел, мой солнечный луч... - И Любимая
предсказывала Индульфу величие небывалых свершений, а он, усталый, дремал
под сказку женской любви.
Индульф узнал, что Амата родилась в Палестине, в Самарии, но это
тайна, ибо в Палатии ненавидят самарян. Ромеи убивали самарян, прогнали их
из родных мест.
- Но тогда самаряне должны ненавидеть ромеев, - возражал Индульф.
- Ты еще не умеешь понять, - отвечала Амата так нежно, что Индульф
соглашался ждать.
В середине трапезной было устроено возвышение для начальников или
почетных гостей. Лучшего места для спокойного разговора не нашлось бы во
дворцах Палатия, где некоторые стены имели уши, устроенные по опыту
сиракузского тирана Дионисия Древнего. Незаметные снаружи щели принимали
звуки голосов и, усиливая, передавали в каморки, где писцы отмечали
услышанное. Тайное делается явным, как гласило священное предание
христиан. Ловкие люди уверяли базилевса в своей преданности через записи
подслушивающих. Поистине бывают времена, когда трудно чему-либо верить.
В такое трудное время Рикила Павел предпочел бы беседу на берегу
моря, в поле, после чего можно было бы отрицать не только содержание
речей, но и самую встречу. Однако и здесь ничто не могло дойти до чужих
ушей. В трапезной находились Индульф и еще несколько славян, но комес не
считал это опасным. Славяне почти не знают языка ромеев и не будут
прислушиваться к его речам. Рикила свистнул и поднял палец. Один из
рабов-прислужников схолы принес глиняную амфору с отпечатком рыбьехвостой
женщины на смоле, залившей горлышко, два кубка-ритона в форме головы
фавна, медное блюдо сушеного винограда, смокв и слив. Рикила обушком
кинжала отбил горлышко, налил в ритоны густое вино. Филемут жадно выпил,
сплюнул, засунул в рот горсть винограда. По рыжей бороде стекали капли
вина, герул хрустел сухими зернышками, его лицо стало еще более похоже на
кабанью морду. Невнятно выталкивая слова из полного рта, Филемут говорил:
- У нас, у него только Палатий. Город не наш. Город, город, очень,
очень, очень большой... Говори, ромей! Молчишь? Твой город очень злой...
Отпив вина, Рикила долил Филемуту и ответил нравоучительным тоном:
- Кто держит Палатий, держит и город. Кто держит город, удержит
империю.
Ромей думал о неизгладимом впечатлении, которое Византия производила
на варваров. Мириады людей, более многочисленных, чем хотя бы все герулы,
мириады зданий на берегах пролива. Такое впечатление подобно ране или
ожогу: рубец остается навечно и тянет кожу, как шрам на лице.
Комес глянул на Индульфа. О чем он задумался, боится ли он? Наверное,
нет. Славяне храбры, а этот - вдвойне, ибо он не знает, что такое мятеж и
смена базилевсов, грозящая империи.
Индульф не думал о судьбах базилевсов. Маленькая женщина-ящерица,
совсем не похожая на Амату, вызвала навязчивые воспоминания. Любимая
принадлежала самой базилиссе. Раба или наемница? Он не знал даже этого. Он
хотел спросить, но свидания внезапно прекратились. Дни шли. От гордости он
решил забыть Амату. Забыть? Какая-то женщина с закрытым лицом, проходя
мимо него, шепнула:
- Твоей Аматы нет более. Молись за нее.
Когда он опомнился, было уже поздно гнаться за вестницей смерти.
Молиться! Нет, убить! Но кого? Забывшись, Индульф ударил кулаком по столу.
Филемут предложил славянину кубок вина:
- Подожди! Выпей, скоро будем рубить.
Герул, несмотря на кажущуюся уверенность, не так уж был убежден в
неизбежности боя. Конечно, спор между городом и Палатием решит сила. Но за
кем она? Базилевсы еще не имели мучеников во имя свое. Герул успел
сделаться ромеем настолько, чтобы понимать - лишь глупец-неудачник тщится
поддерживать падающего владыку. Мятеж длится, Юстиниан колеблется. Он
слаб? Утро кончается, приказов нет. Чего ждут?
Еще ночью, вскоре после высадки в палатийском порту, Филемут узнал,
что екскубиторы - дворцовая гвардия - заперлись в военных домах, решив
выждать событий. Эти дорожат своей шкурой, им живется неплохо, в
екскубиторах так выгодно служить, что многие золотом покупали зачисление.
- Привет храбрым, удача верным, и да сохранит нас всех святая троица!
- с этими словами на возвышение взобрался Мунд, временный комес готов.
Никто не заметил, как он появился в трапезной.
Ливиец по месту рождения, сын колониста-вандала и мавританки, Мунд,
что по-латыни значит "мир", "вселенная", начал служить империи лет
двадцать тому назад. Ныне удачливый полководец, ценимый Юстинианом за
солдатскую бесхитростность, достиг звания магистра-милитум, одного из
высших в военной иерархии. По воле беспорядков ему случайно выпало
командование малым для него отрядом готов. И Филемут и Рикила Павел были
подчинены Мунду.
- А! Божественный велик! - восклицал Мунд. - Он щедр к воинам!
Сейчас, при мне, он подписал эдикт о тебе, Филемут. Да, да! Отныне ты, и
со всем потомством, есть оно или будет, патрикий империи! Пьем за здоровье
Единственного!
Наивысшее звание! Величайшая щедрость базилевса! Филемут захохотал от
радости, его сомнений как не бывало. Рикила Павел до кровомщения
возненавидел варвара. Злая Судьба! В такие дни ему, Рикиле, ромею, выпало
командовать лишь малочисленным отрядом.
- Приказано! - говорил Мунд. - Будем укрощать охлос. Скотине пускают
кровь, и она смирнеет. Но нельзя убивать ее совсем. Хозяин не истребляет
стадо, он учит.
Рикила почувствовал облегчение. Мунд - глупый варвар вопреки успехам
и званиям. Щадить, Юстиниан приказал щадить? Не таков этот базилевс, чтобы
вслух велеть бить византийцев до последнего, если понадобится. Подданный
обязан понимать без слов: сегодня изреченная пощада означает на деле
поголовное истребление. Рикила не собирался подсказывать Мунду. Комес
славянского отряда нашел себе утешение: если тога патрикия падает на плечи
таких, как Филемут, судьба Юстиниана находится на лезвии бритвы. Рикила
решил, коль удастся, не ввязываться в драку.
2
Магистр-милитум Мунд, временный комес готов, и Филемут, родовой вождь
герулов, новый патрикий империи, вышли на военный двор из скубы славянской
схолы*. Евнух, ожидавший у двери, ловко набросил на герула белую тогу с
пурпурной рострой. Это был знак достоинства ромейского патрикия и
свидетельство внимания евнуха Нарзеса, выполнявшего обязанности Хранителя
Священной опочивальни базилевса. Филемут удостоился получить тогу с плеча
Божественного, Единственного, Несравнимого Базилевса, Императора ромеев,
готов, герулов, франков, властителя ливийского, вандальского, армянского,
скифского и обладателя прочих земель и народов. Евнух отступил, любуясь
новым сановником империи.
_______________
* С к у б а - военный дом, с х о л а - отряд избранных солдат.
Герулы слетелись к вождю, быстрые, как охотничьи персидские гепарды*.
Зашевелились и менее впечатлительные готы. Филемут задрал голову. Его лицо
с отрубленным концом носа над оскаленным ртом, с открытыми ямами ноздрей
ярко напомнило морду вепря.
_______________
* Г е п а р д ы - крупные длинноногие хищники из породы
кошачьих, легко приручаются и употреблялись издревле для охоты вместо
собак.
- Ха! - сказал новый патрикий. - Одежда дорога, дорога милость
базилевса. Но... в овчинной шубе удобнее махать мечом!
Подскочив, евнух присел на корточки. Длинные полы укоротились как-то
сами собой, пурпурная кайма охватила пояс. Складки, пришпиленные булавками
и подхваченные фибулами, легли на спину. Верх тоги был оттянут, открывая
руки. За плечами получилось подобие крылышек. Так римляне издавна
укрепляли тогу на латах - удобно и красиво.
"Имей я сегодня восемь сотен варваров, и я был бы патрикием", -
завистливо подумал Рикила. Мунд позвал его:
- Ступай за нами, но в отдалении, только для прикрытия сзади. Следи
за садами. Ты пойдешь в дело только по моему приказу.
За воротами было уродливое пожарище, закопченные остатки дворца
Халке. Задняя стена обвалилась. Обрушившись на полукруглый кортик,
развалина сшибла колонны и кровлю. Фасад Халке обращался к северо-западу,
под углом к Месе, а задняя часть - к юго-востоку. Знаменитый вечнозеленый
сад, халкинский лес лимонных и апельсинных деревьев был выращен
опытнейшими садовниками - египтянами. Гладкие стволы, достигая пятнадцати
локтей высоты, несли сплошную кровлю глянцевой листвы. С высот дворцов
Магнавра, Дафне, Христотриклиния или с крыши базилики Софии слившиеся
кроны деревьев казались очарованным лугом. Сад был испорчен. При падении
куски капителей и карнизов били деревья, как камни катапульт. От головней,
от горячих углей прочная на вид, но нежная листва была изъязвлена, как
горелая кожа.
Несколько ручных ланей и оленей, которых забыли накормить,
приблизились было к герулам, но отступили, не узнавая двуногих.
Аллею еще охранял Геракл в львиной шкуре. Белый мрамор исчертили
угли, бывший полубог держался на одной ноге. Лицо с отбитым носом
напоминало Филемута - никто из герулов не сказал о дурной примете.
Какие-то люди прянули из дворца, как звери, почуявшие охотника.
Звякнула тетива. Стрела сломалась о камень в проломе. Герулы, взяв горячий
след, с разбегу прыгали в широкую щель стены.
Для Мунда самое тревожное заключалось в отсутствии сведений о городе.
Воля базилевса была разумна, выражение ее произошло в простых и ласковых
словах. И все-таки осталась недомолвка. Однако было время, когда базилевс
сам воевал. Он должен понимать опасность неведения. Он сам служил
ипаспистом при своем дяде Юстине, когда под Амидой персы внезапным
нападением уничтожили войско ромеев. Главнокомандующий Ипатий бежал с
несколькими людьми.
Мунд помнил и бунт при базилевсе Анастасии, когда старый уже
повелитель, созвав подданных на ипподром, сам стоял на кафизме без диадемы
в знак уважения к воле народа. Тогда Анастасий помирился с подданными и
вновь надел диадему по общей просьбе. Юстиниан не таков. Мунд, считая себя
настоящим ромеем, видел во всех византийцах грязный охлос. Все же сегодня
следовало бы знать силы плебса. Вчера Велизария отлично помяли.
Велизарий - соперник. Его неуспех был радостен Мунду. Этот красавчик
весьма любит самолично поиграть с мечом. Вот и сунулся вчера, ха-ха!
Ночью Мунда посетил Нарзес, евнух, похожий на мужа. Казначей уже знал
о решении послать в город Мунда и Филемута. Между словами Нарзес бросал
намеки: пастухи-де не истребляют стада слишком суровым наказанием. Скупец!
Готы подтягивались, разделенные на сотни. Командовали испытанные
центурионы, седоусые, облысевшие под касками. Но что это?
Стрелки, погнавшиеся за людьми, которые рылись в развалинах дворца
Халке, возвращались бегом. Они тащили труп, размахивая отрубленной
головой.
Герулы теснились, слушая рассказ товарищей. Оказывается, один из
беглецов был сбит стрелами. Но когда стрелок подскочил к упавшему, раненый
сумел приподняться и ударить ножом. Опытные воины, глядя на рассеченную
шею, убедились, что неудачливый загонщик испустил дух мгновенно. Он был
уже мертв, когда его убийце сняли голову. Перевес встречи оказался за
горожанами - они первыми взяли жизнь герула. Дурной знак. Но - молчание.
Слова, как известно, помогают угрозам Судьбы облекаться плотью.
Левая, южная сторона площади Августеи граничила с развалинами бань
Зевксиппа. Груды камней еще источали дым, как кратеры непогасших вулканов.
С северной стороны на площадь выходило здание сената - учреждения, давно
лишившегося всякого значения. Звание сенатора давало право на пустые,
внешние отличия, за которые продолжали цепляться тщеславие, самомнение,
внутренняя пустота и прочие качества, о стойкости которых праздные
моралисты тужат веками.
Сенат стоял на возвышении, естественном или насыпном - никто не
помнил. Сооруженный по образцу и в подражание сенату италийского Рима,
Византийский сенат обладал внушительно-красивой колоннадой. Ступени,
широкие, как трибуны ипподрома, опускались к гладким плитам площади.
Справа находилась София Премудрость, очень высокая, удлиненная
базилика, храм того типа, который восторжествовавшее христианство переняло
у административных зданий старого Рима, прямоугольных, с двускатной
кровлей, строгих очертаний.
Портал Софии защищался высокими колоннами, на которые опиралась
вынесенная вперед крыша. Двери храма из кедровых досок, с образами ангелов
и святых, с сиянием нимбов у глав, с сиянием золота и меди, начищенной до
блеска золота, с нежными отсветами серебра, с цветными камнями, были
широки, как городские ворота, и высоки, как крепостная стена. Паперть,
распахнутый зев храма и сама площадь были набиты людьми.
Опыт вождения войск, опыт власти приучил Мунда в заданный себе миг
видеть и слышать только нужное. Военачальник не должен развлекаться и
отвлекаться чувствами. Стрелок и пращник так же погибнут, как стратег,
если допустят раздвоение внимания. Мунд позволил себе услышать голос
города только на ступенях сената. Тревога бронзовых досок звучала,
наверное, и от самых дальних, влахернских Богоматери и Николая. Только
твердыня кафоличества, София Премудрость, гудела редкими ударами в ответ
на возгласы литургии, свершавшейся в базилике.
К северу от Месы над нетронутыми пожаром кварталами каменный колосс
Валенсова водопровода шагал двумя этажами арок вдоль всего полуострова,
давая к северу и югу горбатые ответвления, чтобы наполнить десятки
цистерн, тысячи фонтанов. За спиной Софии водопровод приникал к земле,
смиренно и обильно питая трубы, фонтаны, запасные цистерны и бассейны
Священного Палатия.
Площадь Августеи, Меса, все переулки, проходы, все выходы на площадь
были полны людей, как живорыбный садок, который кишит беспокойной
разноцветной рыбой.
Готы сзади и справа от сената - между ним и Софией - устанавливались
тяжелой и глубокой колонной. Герульские стрелки успели развернуться на
ступенях сената. Четыреста герулов заняли две линии, высота лестницы
позволяла задним стрелять через головы передних. Остальных солдат Филемут
оставил в запасе.
Толпы охлоса отхлынули водоворотами голов в шапках из мохнатого или
низкого меха, в колпаках из сукна и льна; в серых, белых, черных, желтых
валяных шляпах, острых, круглых, удлиненных, из шерсти овец, из пуха коз,
серн, верблюдов, в похожих на шлемы уборах, сшитых из полосок цветной
кожи.
Торжественно, шаг за шагом, Филемут наискось спускался с лестницы на
площадь. Прикрытый своими стрелками, новый патрикий был сейчас в большей
безопасности, чем в палатке среди лагеря.
Перед сенатом в глубину площади очистилось пространство шагов на сто.
Дальше охлос не отступил, вероятно из-за крайней тесноты. Готы, как
скованные цепью, выдвинулись справа от сената и, перестроившись на ходу в
клин, остановились.
Мунд без помехи вышел на поле. Сомнения закончились при виде толпы.
Город зависел от воли Мунда. Стадо в руках. Быть может, не так уж нужно
пускать ему кровь. Иногда ощущение своей силы делает людей милостивыми,
даже самых привычных к резне.
Военачальники встретились у подножия лестницы, как два прохожих на
улице. Филемут спросил:
- Я готов. Ударить?
- Нет. Выждем.
Святая София медленно и звучно твердила:
- Бог...
- Бог...
- Бог...
Ускорившись, звон известил об окончании службы. Верующие, пытаясь
покинуть храм, давили изнутри. Грубо и сердито теснясь, людские массы
плеснули пестрой пеной. Граница, которая, в сущности, совершенно
естественно образовалась между войском и демосом, разрушилась, и
свободное, ничейное пространство перед сенатом сразу сократилось.
Мунд уселся на ступенях. Тень Обелиска Времени, каменной иглы,
вывезенной каким-то базилевсом из Египта, показывала, что до полудня еще
далеко. Может быть, эти люди разойдутся. Кто мог ответить Мунду? Сам
Юстиниан не знал, что в действительности творится. София Премудрость
служила опорой Кафоличества и Власти. Мунд придерживался арианства.
Филемут стоял внизу как часовой. Герул предпочитал седло, но не
боялся и пешего строя. Двадцать семь лет есть молодость бойца, если он
сумел избежать тяжелого увечья, мешающего воинской службе. Старость еще
бесконечно далека.
К Филемуту приблизилась женщина в светлом хитоне из верблюжьего пуха.
Шагах в десяти она остановилась, глядя в упор на обезображенное лицо
герула.
- Привет благородному патрикию, - женщина кивнула Филемуту как
равная. - Скажи, как идет спасение души благочестивой Феодоры, скромнейшей
из скромных, целомудренной супруги базилевса? И моей хорошей знакомой?..
Трудно было бы сказать, сколько лет этой женщине. Мази, белила,
краски, притиранья позволяли побеждать возраст. Лицо женщины со впавшими
щеками, с опущенными углами утомленного рта было еще красиво. Черные
волосы, завитые горячим железом, стояли высокой шапкой над зеленой лентой,
которая охватывала лоб. Звучность голоса и четкость произношения делали ее
слова слышными далеко.
- Что ж ты не отвечаешь? - Женщина еще более повысила голос. -
Передай ей привет от меня, патрикий. От Феодоры. Я тоже окрещена Феодорой.
Напомни ей: та самая, которая была ее подружкой по Порнаю. Она тогда
заискивала передо мной. Ведь у меня, кроме тела, был голос, она же умела
только одно. - Теперь женщина выкрикивала слова так, что они эхом
отдавались под колоннадой сената. - Мы называли ее Хитрейшей. Она
забралась наверх. Я не захотела цепляться за ее хвост, как Индаро или
Хрисомалло. Но слушай, что я скажу. С нас, таких же, как она, ныне дерут
оболы налога, чтобы порнайская базилисса мочила свое бывалое тельце в
ослином молоке. Э! - издевалась гетера. - Скажи, я согласна купаться после
нее. Ведь мы родственницы - по бывшим мужьям! Я могу не брезговать ею. Но
пусть она в память о своих подружках освободит нас от налога... на это! -
Гетера сделала откровенный жест.
Она позорила базилиссу и базилевса с непринужденностью столичной
плебейки, которая выплескивает помои на соседку. Мунд и Филемут слушали не
мешая. Оба военачальника чувствовали себя сейчас на поле боя: закоренелые
солдаты, они относились с презрением к женщине: при всем преклонении перед
Юстинианом они дивились вмешательству базилиссы в дела Власти. Гетера
развлекала. Она кричала на всю площадь. За меньшее с живых драли кожу,
коптили на вертелах и сажали на толстые колья, на которых иные призывают
смерть долгими днями. Гетера Феодора умела выбрать время, чтобы свести
счеты с Феодорой-базилиссой, которую ненавидели не за ее прошлое.
Гетера отступила. Эти комесы-варвары дают время. Евдемоний сразу
заткнул бы ей рот. Так вперед, смелей, победи же свой страх, женщина!
Жизнь - клоака, а судьба подлее, чем торговец рабынями!
Женщина с жестами Медеи, проклинающей предателя Язона*, вложила
собственные слова в трагический монолог:
- Но зачем, но к чему я говорю все это тебе, о грязный варвар? Что ты
понимаешь, свиномордый! Наемный, тупоумный мясник-людоед... Тога патрикия
идет тебе, как диадема шелудивому псу. Что умеешь ты? Убивать? Для этого
не нужны ни ум... ни вдохновенье!
_______________
* М е д е я, Я з о н - герои мифа об аргонавтах. Из него Еврипид
почерпнул сюжет трагедии "Медея". Этим же сюжетом увлекались многие
древние поэты.
Филемут понял с некоторым опозданием, что теперь задели и его. Герул
вскинул левую руку, чтобы привлечь внимание, и указал на гетеру. С верхней
ступени ударила стрела.
Острие высунулось из спины Феодоры, и она, глядя на оперенье, которое
белой лилией торчало из ее плоской груди, улыбнулась. Она успела сказать
тихо, но передние в толпе услышали:
- Хорошая смерть... для меня. Приснодева, попроси за меня сына.
Вторая стрела впилась гетере в висок.
Мунд не заметил, откуда свалилась дохлая крыса, которая шлепнулась
ему в лицо, так как мятежная толпа плебса ринулась на ступени сената. Будь
здесь Евдемоний, он, как любой префект, опытный в общении с толпами, легко
доказал бы Мунду неуместность медлительности: своим выжиданием
магистр-милитум приучил охлос к виду войска.
Озлобленный несправедливостью бытия, давимый зрелищем чужого
недостижимого благоденствия, раздраженный запахом жирных и острых блюд и
виденьем утонченных, как цветы, женщин Палатия, разноплеменный плебс
Византии не имел утешений римского плебса. Тот еще довольно долго
осознавал себя народом-повелителем, длиннозубым отродьем Ромула.
Взамен византийский плебс, как бык на бойне, оглушался дубинами
церкви, поступившей на службу базилевсам. Значение вероисповедных споров
было необычайно сильным. Религия языческого государства ничего не обещала
за гробом: Гадес служил хладным убежищем печальных теней. Харон относился
безразлично и к доблестной мощи героя и к мышцам носильщика. Имперское
христианство перевернуло прежние представления. Чем холоднее земная жизнь,
тем ближе вечность небесного блаженства. Человек с его потребностью
увидеть гармонию, добиться справедливости соглашался с такими чашами
весов. Да и так всегда находились мириады, безропотно принимавшие лишения
во имя таких дел, как общее благо, выраженное в величии империи, умиравшие
без мысли о наградах.
Слово имперской церкви слишком далеко расходилось с делами имперской
власти. Сколько ни изощрялись законники и риторы, их красноречие не могло
построить мост. Однако же несомненно, что никто и ничто не могло быть
противопоставлено порядкам империи, хотя связи между народом и базилевсами
давно оборвались. Не напрасно подданные лишены были права иметь и носить
оружие. Высокое презрение к смерти бросило сейчас охлос на здание сената.
Но каждый на вопрос: "Чего ты хочешь?" - ответил бы только: "Другого
базилевса".
...Герулы спускали тетивы, целясь по привычке стрелка, здесь
излишней. Филемут бросил запасные сотни в бок охлоса, справа ударил тупой
клин готов. Все же вначале стрелки были смяты. Большинство из них, хорошо
защищенные железной чешуей, поручнями и поножами, остались невредимыми.
Разъярившись, герулы отбросили обременительные щиты. Они кололи и резали с
воинским криком, для которого по обычаю служило имя вождя: "Филемут,
Филемут!"
Из дверей-ворот храма Софии вышла процессия. Торжественное пенье,
величие поднятых крестов и орифламм заставили прекратить бойню.
Звякали цепи и крышки кадильниц, серые струи ладана смешались в
мистическое облако, сквозь дымный нимб блестели роскошно переплетенные
книги, чаши, ковчежцы с мощами святых, шитье риз и епитрахилей. Шапки,
высокие, расширяющиеся вверху, с наброшенным прозрачным облаком из
тончайшей ткани, или жесткие остроконечные капюшоны необычайно увеличивали
рост духовных. Рычали басы, отвечал нежный хор дискантов, альтов,
женственный, прекрасный.
Готы и герулы оставались в бездействии, а процессия казалась
бесконечной, несокрушимой. Настоятель Софии Премудрости Евтихий счел
долгом пастыря помешать кровопролитию. Он опоздал, тем решительнее он
вмешивался.
Для арианствующих готов и герулов кафолическое духовенство Софии было
вместилищем гнусной схизмы. Благодать передается только от епископов,
исповедующих истинную догму, ложная догма отправляет в ад. Все же
наемников смутило препятствие, как новый отряд на поле боя, напавший с
тыла. Мунд понял - сдерживать своих нельзя, мятеж расширится еще более. Но
базилевс сам кафолик. "А, - решил Мунд, - он скажет, духовные встали на
сторону охлоса". Мунд закричал, как на травле:
- О-ля-ля! Готы! Готы!
Седоусые начетчики-центурионы, умевшие поспорить об ипостасях троицы,
бросили свои сотни на еретиков:
- Бей единосущных, режь нераздельных, неслиянных!
Герулы тоже не зевали. Сквозь ладан жирно светилось золото, можно
пустить кровь никейцам-халкедонцам и поживиться.
Готы с увлечением рубили духовенство. Старому центуриону Арию,
окрещенному так в честь законоучителя-александрийца Ария, удалось первым
добраться до преподобного Евтихия. Гот рванул наперсный крест с массивным
телом распятого и рубинами, изображающими кровь Христову. Цепь не
поддалась. Арий пощечиной сбросил с Евтихия высокую митру, сорвал крест и
просунул в цепь собственную голову, чтобы не потерять в драке
драгоценность, служившую полтора столетия гордостью Софии Премудрости.
Левой рукой держа пресвитера за бороду, правой Арий вдавил в тело
Евтихия, который когда-то способствовал обелению будущей базилиссы
Феодоры, острие меча:
- За твои соборы, халкедонский козел, никейский баран! Бэ-э-э! Иди в
ад!
Сбив, растоптав процессию, готы рычали, как хищные борзые,
заполевавшие зверя. С орифлами рвали драгоценный шелк, ножами и кинжалами
поддевали золотые и серебряные ризы на иконах и священных книгах.
Червонное золото сосудов и ковчежцев с мощами плющилось под сапогом -
иначе не засунешь под хитоны или в сумку. Рабы-воины, сопровождавшие
герулов, ловко раздевали убитых, скатывали ризы, далматики, рясы, хитоны в
тючки и забрасывали за спину сетки, припасенные для добычи.
Остатки духовенства своими телами пытались спасти от осквернения раку
святой Софии, чтимую византийцами, прославленную чудесами. Вера в мощь
пальцев святой, хранившихся в раке, была столь велика, что клир с ее
помощью собирался укротить безумие восставшего народа и смирить
кровожадность войска.
Тридцать диаконов и тридцать мирян держали священный саркофаг на
шестах из кипариса и пальмы. Солдаты ринулись на завоевание сокровища, как
некогда, по свидетельству Библии, непокорные Моисею евреи - к золотому
тельцу. Живая стена безоружных была растоптана, как камыш стадом буйволов.
Рака рухнула, давя и калеча последних защитников пятьюстами фунтами своего
веса. Несколько носильщиков встали над святыней с обломками безобидных
палок в руках, какой-то богатырь-диакон со свистом вертел, как гирю
боевого кистеня, тяжелую панагию на серебряной цепи.
Ракой овладели готы, закрыли добычу в строю, передали в тыл. Где-то в
здании сената сорвали крышку раки, вышвырнули мощи, рубили и ломали
золото, выколупывали цветные камни и жемчужины, сплющивали дно, стенки,
крышку.
На трупах перебитого духовенства вспыхнула опасная драка - герулы
требовали свою долю здесь же, на месте. Несколько человек уже упали,
герульские стрелки выбирали позицию, чтобы перестрелять готов. Усмирение
мятежа грозило превратиться в драку между отрядами наемников. О мятеже все
забыли. Мунд и Филемут хлестали плашмя одичавших солдат, комесам помогали
центурионы.
Софийская бронза больше не взывала к богу. Храмовые доски кричали:
"Бей!"
Византийцы называли звук этих бронзовых бил Голосом. Южный ветер
носил его до Евксинского Понта, северный - по всей Пропонтиде. "Бей!" -
призывал Голос. Десятки подголосных досок звали на помощь, как
перепуганные дети.
Трое колоссальных спафариев в белых палатийских плащах на латах, в
золоченых касках с решетками, опущенными на лица, протолкались к Мунду.
Поднятая решетка открыла смуглое лицо, курчавую бороду и желтоватые белки
глаз в тяжелых веках. Арсак, центурион третьей сотни избранных
телохранителей Божественного, сказал Мунду:
- Единственно Непобедимый хочет знать...
- Передай, - перебил Мунд, - клир Софьи пристал к охлосу, я утопил
его в крови. Теперь пойду дальше и успокою город.
- Шум раздражает тончайший слух Величайшего,намекнул Арсак на Голос.
Мунд ответил ругательством, он не нуждается в подсказках. Арсак
смиренно склонился перед магистром, который был па полторы головы ниже
спафария. Мунд сегодня - главное лицо. Ходил слух, что Велизария ждет
немилость. Тогда никто, кроме Мунда, не будет назначен главнокомандующим
Востока и Запада. Дерзкий, подобно всем спафариям, Арсак проглотил обиду,
как спелую сливу.
Арсак знал, где ахиллесова пята знаменитого Велизария: его считали
римлянином. Ему охотнее, чем другим полководцам, подчинялись легионы,
сформированные из коренных подданных империи. Византийский плебс делал
плохую услугу Велизарию бурными приветствиями трибун ипподрома. Мунда,
Филемута или его, Арсака, никогда так не встретит охлос, какие бы высокие
звания ни даровал им базилевс. Это хорошо...
- Прости, могучий, я неудачно сыграл на флейте, - извинился центурион
спафариев. - Единственно - усердие и почтение к тебе... Но - не соизволишь
ли ты?
Арсак подал Мунду серебряный кубок, другой спафарий наполнил его
вином из маленькой амфоры, оплетенной ивой.
- Внимание Нарзеса, - шепнул Арсак. - От него же, - центурион
спафариев протянул Мунду кольцо с аметистом, приносящим удачу. - И еще
через Нарзеса... Сверхвеличайший сказал: "Да опустит верный Мунд всю
тяжесть меча на охлос. Христос-спаситель изберет виновных и сам отведет
железо от невинных".
3
Арсак решил задержаться, чтобы видеть, как заткнут глотку Софии.
Здесь было интереснее, чем на ипподроме. Арсак исполнял обряды церкви и
считался кафоликом. Но единственное воспоминание детства - разгром
несторианского храма в Феодосиополе, учиненный гарнизоном по приказу
нового кафолического епископа, - каким-то капризом человеческого сознания
оставило в Арсаке неприязнь к кафоличеству. Сопровождавший Арсака гигант
негр был, по мнению центуриона, тайным язычником, а мавр, быть может, и
донатистом, как многие африканцы. В сотнях спафариев властвовало братство.
Холимые базилевсом, имевшие доступ в святая святых Палатия, спафарии были
сплочены жаром всеобщей к ним завистливой ненависти.
Сторожевая служба выработала у спафариев привычные позы спокойного
ожидания. Трое колоссов с решетками вместо лиц казались скульптурной
группой, поставленной для украшения сената. Центр площади Августеи
занимали статуи: мать Константина - Елена и серебряная Евдоксия, жена
императора Аркадия, при котором империя распалась на Западную и Восточную.
Чуть сзади и левее императриц четыре колонны поддерживали купол с лепными
атрибутами войска: мечами, касками, щитами, латами, бичами и боевыми
колесницами. Это был Милий, подражающий италийско-римскому, - срединный
холм, или курган, от которого начинался счет стадий всех дорог до всех
границ империи.
Будто придя от всех границ, будто одолев все дороги, византийцы
набросились на забывшихся наемников. Не одно войско погибало, рассыпавшись
для грабежа, захлебнувшись добычей. Но здесь нападающий был слаб, а
грабитель слишком крепок оружием и боевой привычкой. Готские сотни, чуть
дрогнув, отошли, чтобы восстановить строй. Герулов же, более привычных к
конному бою, чем к пешему, толпа захлестнула. Как счел потом Филемут, он
потерял в этой схватке более половины из тех, кого ему пришлось лишиться в
своем отряде за весь многотрудный день.
Часть мятежников под натиском готов отступила к паперти Софии.
Спафарии видели черепицу, которая падала с кровли, блестя позолотой.
Мятежники разрушали кровлю базилики, чтобы бить готов. Готы же,
прикрываясь щитами, как под вражеской крепостью, рвались в двери - ворота
такие широкие, что сорок человек могли войти туда строем.
Софийская звонница помещалась с левой, восточной, стороны, в круглой
башне с крышей на высоких столбах, чтобы вольнее звучал Голос. Вдруг он
смолк. Молчание воспринялось как внезапная глухота. Слух, измученный
дрожанием бронзы, отказывался сразу принять другие звуки.
У спафариев не стало повода длить развлечение. Кучка мятежников еще
сопротивлялась, зацепившись за Милий. Герулы гнали толпу к началу Месы,
вдоль развалин бань Зевксиппа. Спафарии побежали к Палатию саженными
прыжками. Последнее, что заметил Арсак, - комес Филемут не понял, что
следовало загнать мятежников в западню ипподрома, где они пропали бы, как
куры. Как сказать базилевсу об ошибке герула и насолить новому патрикию?
Спафарии бегом одолели сад Халке. Солдаты Рикилы Павла, почти так же
роскошно одетые, как спафарии, бездельно топтали траву, побитую
заморозками.
Часовые посторонились перед спафариями. Во дворе Арсак наконец
додумался, как быть. Он побаивался Юстиниана, который не любил слишком
умных. Базилевсу он доложит только о виденном. Потом Нарзесу расскажет о
Филемуте. В промахе виновен и хитрый Мунд. Казначей любит военное дело и
понимает в нем. Нарзес лучше самого Арсака повредит обоим начальникам.
Готы поживились церковной утварью. Сказать Нарзесу? Конечно. Казначей,
следя за путями каждого фунта золота, не забывает помощников. Евнух щедр,
как настоящий мужчина.
Внутри базилику Софии разделяли по длине четыре ряда колонн. Два
внутренних ряда составляли колонны, столь искусно суженные кверху, что
создавалось ощущение грандиозной высоты здания. Желавший победить обман
чувств вглядывался, чтобы разрушить иллюзию, в резьбу капителей, в
живопись потолка. Но это было возможно лишь утром. В сумеречные часы само
множество трепетных огней свечей и лампад обманывало глаз сиянием без
теней.
Боковые колонны служили опорами для хоров, горних мест, забранных
решетками, и гинекея*.
_______________
* Г и н е к е й - помещение для женщин.
В дни патриарших богослужений в гинекее скрывалась базилисса, и к ней
святитель торжественно поднимал крест, дабы раньше всех верующих владычица
невидимо, в духе лобзала распятого.
Обитель Церкви Правящей, Церкви Высокой... Более двух столетий на нее
изливались щедроты Палатия. Два цвета - багряно-красный пурпур базилевсов
и желтый - императорских статеров - разливались на стенах, колоннах,
резьбе, ризах икон, поликандилах, люстрах, лампадах, решетках,
балюстрадах. Только балки, образовавшие сложными переплетениями опору
крыши, были густо-сини, под цвет небес. Россыпь звезд над алтарем
изображала монограмму Христа и крест, какими они явились императору
Константину Равноапостольному в известном видении*.
_______________
* В 312 году Константин, тогда язычник, победил своего
опаснейшего соперника Максенция. Много позже была создана живучая и
до наших дней легенда о явлении Константину креста в небе в ночь
перед сражением.
В базилике наемники столкнулись с ожесточенным вначале сопротивлением
охлоса. Сколько там сбилось мятежников, тысяча, две, три, - осталось
известным богу. Готы очистили храм до самого алтаря. Возвышение перед
святая святых и охранявшая его балюстрада позволили задержаться сотне или
двум людей. Они отбивались от готов топорами, дубинами, совали ножи на
шестах, пытаясь достать самодельными копьями лица под касками.
Здесь оказались и какие-то воины в латах, со щитами и оружием
римского образца. Может быть, это были счастливцы, которым досталось
оружие разгромленных когорт одиннадцатого легиона. Может быть, и сами
легионеры - мятежи полны неожиданности.
Пестро, кое-как, но все же вооруженные, эти мятежники выжили дольше
других; и в стадах загнанных облавами животных сильнейшие отбиваются злее,
падают последними.
Именно здесь был особенно силен натиск готов - они знали, чего ищут.
Обломки балюстрады иссекли и затоптали вместе с защитниками. Закрытые
наглухо царские врата разбили.
В алтаре несколько священников, подняв кресты в надежде остановить
разгул солдат, сделались еще одной потехой для арианских мечей. Солдаты
помнили, сколько арианских священников мученически погибли при разорении
арианских храмов! Догма Ария имела своих святых, погубленных руками
кафоликов. Готы ныне пользовались случайной, редкой удачей. Где-то здесь
должна быть сокровищница Софии Премудрости, кладовые запасных риз,
епитрахилей, не гнущихся от золотого шитья, лампад рубинового стекла в
драгоценных оправах, священных сосудов, приношений верующих и казна!
Полукруг узких и низких дверей с иконами апостолов во весь рост
скрывал, конечно, входы в хранилища. Сопротивление твердого дерева и
железных листов разожгло жадность. Центурион Арий распорядился взять для
таранов столбы надпрестольного балдахина.
Стоило жить и десятки лет тереть челюсти чешуей каски, стоило парить
тело под латами, кровенить косточки щиколоток железными пластинами
поножий, чтобы увидеть такое!
Только одна дверь из двенадцати обманула вожделения золотоискателей.
Горы папирусов, пергаментов и старик евнух, который осыпал готов
непонятными словами и достаточно понятными угрозами!..
Кто же из солдат, даже центурионы, даже сам Мунд, мог понять, что
евнух носил высокое звание скевофилика - Хранителя актов империи, а
разбросанные готами в поисках ценностей листы с печатями, переплетенные в
доски книги, сложенные в высоких шкафах папирусы - весь этот мусор, не
стоящий для воина и медного обола, заключал в себе нечто более ценное, чем
глупые цветные камни и беспримесное золото церковной утвари?
Здесь хранилась переписка Констанция Хлора, сыном которого был
Константин, письма Галерия, Диоклетиана*, Максенция и самого Константина,
дела суда над старым Максимином Геркулом, записки Феодосия, переписка
могущественного Руфина, действительного правителя Востока при Аркадии,
убийцы и преемника Руфина евнуха Евтропия, Стилихона, такого же
всесильного временщика при императоре Запада Гонории**, все дела базилиссы
Пульхерии***, акты и записи, открывавшие тайны победителя Атиллы Аэция****
и причины гибели самого Аэция.
_______________
* Д и о к л е т и а н - император, правил с 284 по 305 год н. э.
Длинная, пестрая линия десятков римских императоров-язычников, из
которых одни (Антонин, Марк Аврелий, Север и др.) сознавали свою
ответственность, другие (Каракалла, Гелиогабал и прочие) видели во
власти лишь предельную возможность исполнения личных желаний, третьи
же были игрушками в руках солдат, завершается значительной фигурой
Диоклетиана. Администратор, полководец, он начал "темным" солдатом.
Начальник гвардии императора Нумериана, Диоклетиан захватывает власть
после убийства Нумериана. При Диоклетиане Рим теряет значение
столицы. Диоклетиан ищет новые формы пропаганды для укрепления
власти. Познакомившись в Египте с культом богов-фараонов, посредством
которого, как понял Диоклетиан, в течение тысячелетий обеспечивались
стабильность и преемственность монархии, он приступает к организации
своеобразной "Семьи Богов". Себя самого Диоклетиан объявляет Сыном
Юпитера, а ранее привлеченного к правлению Максимиана - Сыном
Геркулеса. Диоклетиан не хочет делать престол империи игрушкой
случайности рождения. Императоры-боги готовят себе смену из числа
богов-помощников. Эти младшие боги, называемые цезарями, составляют
подобие школы. Они при жизни императоров-богов обучаются власти,
управляя отдельными областями, исполняя поручения, командуя армиями.
Избранные в цезари входят в семью как посредством браков с дочерями
императоров-богов, так и усыновлением. Последнее в сознании римлян
было равно кровной связи. В цезари Диоклетиан избирает Галерия,
Максенция, Констанция Хлора (Бледного) и других.
Диоклетиану казалось, что он создал вечную машину правления,
повиновение которой для подданных является и гражданским и
религиозным долгом. При дворе вводится особая пышность,
разрабатывается этикет.
К тому времени христианство, предлагая всем угнетенным нежные
утешения в земной жизни, моральную и даже материальную опору своих
хорошо организованных общин, а за гробом - возмещение обид и вечное
блаженство, успешно завоевывало массы. Идейного противника у
христианства не было. Традиционная государственная религия,
заимствованная римлянами у эллинов, находилась в состоянии полнейшего
опустошения. При всей своей практичности Диоклетиан вздумал оживить
мертвое тело.
Собирая "Семью Богов", Диоклетиан, как основоположник новой
имперской религии, счел нужным подавить христианство
административными мерами. Массы верующих сопротивлялись, появились
мученики за свои убеждения, но многие епископы подчинились
императору.
Сочтя свою миссию законченной, Диоклетиан ушел на покой за
десять лет до своей смерти и вынудил к тому же своего соправителя
Максимиана. Но "Семья Богов", разорванная внутренней сварой, успела
рухнуть на глазах Диоклетиана.
Константин, сын Констанция Хлора, продолжая, по существу, дело
Диоклетиана (укрепление и обожествление единоличной власти),
отказался от опасности своеобразной коллегии богов и от реставрации
язычества. Объявив поначалу культ Солнца, последователей которого
было много в легионах, поддержавших Константина в борьбе с
Максенцием, новый император вовремя отказался от Солнца и поручил
христианским церковникам пропаганду автократии.
Торжествующая христианская церковь хорошо поработала над
изображением Диоклетиана в роли сатанинского гонителя Христа.
Всячески замалчивали, что отец "Семьи Богов" преследовал образованных
язычников с не меньшей силой, чем христиан. Опасаясь скепсиса
грамотных, Диоклетиан приказал "повсюду изыскивать и уничтожать
людей, позволяющих себе рассуждать о делах империи". Погибали книги,
библиотеки, а иное, быв убито в зародыше, вообще не увидело света. И
в этой области Диоклетиан предварил дела своих христианских
преемников.
** Г о н о р и й - первый император Западной империи после
раздела, происшедшего в 395 году н. а. Императором Восточной империи
стал его брат Аркадий, что не помешало обеим частям начать вражду
путем интриг и натравливания варваров. В 403 году Гонорий перенес
столицу Западной империи в Равенну, сильнейшую крепость и порт -
двойное преимущество перед Римом. Умер в 432 году.
*** П у л ь х е р и я - базилисса Восточной империи, умерла в
453 году. Сестра второго базилевса Восточной империи, имела большое
влияние на брата. Период смеси ханжества, взяточничества, интриг,
распутных женщин, дворцовых убийств, стремительных возвышений и столь
же быстрых падений временщиков.
**** А э ц и й - талантливый администратор и полководец.
Виднейший деятель Западной империи, командовал соединенными армиями
империи и ее союзников в неудачной для Аттилы битве на Каталаунских
полях, близ нынешнего Шалона-на-Марне (Франция). В результате
дворцовой интриги Аэций в возрасте приблизительно 60 лет убит
императором Валентинианом III в 454 году. Аэций прозван некоторыми
последним римлянином.
В пальмовых шкатулках можно было найти тайные донесения тайных послов
и совершенно секретные доклады явных посланников, обнаруживающие, что цели
послов слишком часто бывают иные, чем объявленные в именных указах.
Донесения о восстаниях самарян, и иудеев, и африканских войск. Записи
допросов, сведения о числе восставших, точные сообщения о кощунственном
желании некоторых рабов в Ливии покончить с властью империи. Акты
вселенских соборов, подлинные записи решений отцов церкви, впоследствии
измененные по воле базилевсов, осуждения ересиархов, исследования для
причисления к лику святых.
Сберегались здесь и анналы - погодные записи больших и малых событий,
эти свидетели сегодняшнего дня, уже превращающегося в день минувший, эти
творения безыменных авторов, которые, разрастаясь, подобно годичным
кольцам деревьев, будто сами собой дают драгоценный материал для истории.
Не лишенные лукавства и криводушия, как многие дела человека, записи эти
вопреки своему несовершенству бывают дороже дыхания тому, кто в
бескорыстном поиске правды не побрезгает и тайной священных опочивален
базилевсов.
Лучшим местом для сбережения ценных писаний служила, казалось,
заалтарная кладовая Софии. Хранитель актов империи носил белую хламиду
служителей Палатия; готы знали, что евнух не может быть кафолическим
клириком. Сначала солдаты отталкивали скевофилика, как вещь, которая
мешает. Но брань и угрозы раздражали, и кто-то раздробил безволосое лицо
рукояткой меча.
Забившись на хоры, остатки мятежников завалили крутые лестницы
скамьями. Крыша снабдила черепицей. Тяжелые плитки снова посыпались на
готов, но солдаты уже ощипали ризы с икон. Масло из разбитых лампад
разливалось, огоньки заплясали на ларях с мелкой утварью, свечами и
фитилями. Загоралась деревянная резьба. В пробоины кровли, где была
сорвана черепица, тянуло, как в трубу.
Телохранитель-ипаспист Мунда передал Арию какое-то распоряжение, уже
ненужное старому, бывалому солдату. В ответ центурион указал на алтарь,
полный дерева. Оттуда выбросились такие языки пламени, что звезды на
потолке сразу почернели.
Готы отходили, разбрасывая пачки свечей, разливая лампадное масло.
Затлели лари с ладаном. Удушающий дым затягивал базилику, исчезали балки
крыши, более толстые, чем человеческое тело. Из Софии Премудрости хлынули
дымные реки, пахнуло ладаном. Погибая, базилика кадила сама себе.
Последний десяток готов ушел из храма, превращенного в геенну
огненную, подобно Содому и Гоморре. Впрочем, огонь очищает. Добыча, взятая
усмирителями на Софии Премудрости, зачтется мятежникам, которые, как
известно, всегда устраивают пожары.
Впоследствии анонимный автор, обратившись к событиям своей бурной
молодости, писал, подражая формам, завещанным его древними
предшественниками:
Отцы-сенаторы, шею свернув основателю Рима,
прочим сказали: боги на небо взяли великого Ромула.
А сами, тело убитого расчленив на кусочки,
его разнесли по домам, под одеждою, скрытно.
И скормили останки свиньям да птице домашней...
Перед подвигом этим насколько же мелки
дела поджигателей!
С драгоценным крестом патриарха, мотавшимся по железу нагрудника, как
золоченая бляха на латной груди боевого коня, центурион Арий выскочил из
базилики.
Ослепленные дымом, мятежники уже не могли бить готов черепицей, да и
не до того им было. Лестницы пылали, огонь отделил от мира всех, кто
забрался наверх. Там происходило самое обычное для всех войн и всех
восстаний.
Тела людей, чьи имена остались неизвестными, падали на мостовую. Но
не все искали такого убежища от мучительной казни огнем и удушьем. Иные с
удивительным упорством, отличающим человека, не верили в смерть. Цепляясь
за швы кладки стен, они пытались сползти вниз и еще раз схватиться с
Властью.
Другим в сером дыму мнились белые крылья архангелов. С криками
отчаяния боролось молитвенное песнопение: "Боже мой, в руки твои предаю
дух мой!" Исполняли 'его мужские и женские голоса.
Центурион Арий безошибочно указывал, куда отнести добычу, скольким
остаться в охране, кому вернуться в строй. Он не был бы ни начальствующим,
ни даже солдатом, не умей он распорядиться сохранением добычи. Воюют,
чтобы добывать.
Филемут занял левый от сената край площади Августеи до самого начала
Месы. Сама Меса казалась пустой. Герулы, сочетая удар стрелы и меча,
приняли такое же построение как вначале, с той разницей, что стрелки
расположились на развалинах бань Зевксиппа, а не на ступенях сената, а
меченосцы ждали на площади, чтобы прикрыть стрелков.
Мунд видел бездействие стрелков - не было целей. Но и вперед они не
идут, значит остерегаются неожиданности.
Правая сторона Месы, не тронутая пожаром, представлялась подобием
сплошной стены, но изрытой, как пчелиные соты. Портики служили кровлей для
двухэтажных лавок серебряников, менял, торговцев благовониями, пряностями,
тканями, восковыми свечами, сладостями и едой, мелочами обихода, обувью,
платьем. Выше портиков - окна, окна и окна дворцов, многоэтажных домов.
Ворота и въезды, узкие и широкие проходы, проулки, тупики, щели, берлоги -
только жившие здесь не рисковали заблудиться в густозастроенном и,
пожалуй, самом богатом из старых кварталов Второго Рима. Когда-то этот
квартал был опоясан восьмиугольной стеной и сохранил уже потерявшее
значение имя Октогона*.
_______________
* О к т о г о н - восьмиугольник (греч.).
Купцы и торговцы постарались в первые дни мятежа унести и вывезти
товары. Что осталось - было походя растащено. С купола Милия комес Мунд
видел распахнутые двери, остатки сорванных ставен. Видел он и сплошную
толпу на площади Константина, перед входом Месы. Мунд не удивлялся
упорству мятежников, византийский плебс имел старую славу.
Полководец, двинув четыре сотни своих готов, наблюдал. Двести шагов,
триста, четыреста. Головная сотня равняется с развалинами. Герульские
стрелки остаются сзади. А! Вот что он хотел знать! Из всех отверстий
Октогона посыпались вооруженные. Как? Со щитами, в касках! Мунд со своими
ипаспистами побежал вдогонку готам.
Когда-то, по старым законам, отряды городской стражи, ополченцы,
называемые демотами, так как их содержал не базилевс, а городские общины -
демы, носили оружие. Теперь это оружие, по указанию какого-то случайного
хранителя тайны, разыскали в забытых и замурованных склепах-тайниках
ипподрома под трибунами, за конюшнями и звериными клетками.
Железо и медь впитали запах нечистот, клинки разъела ржавчина, иные
мечи превратились в подобие пил, а кинжалы, очищенные от коросты, стали
похожи на веретена; дерево щитов отрухлявело, ремни рассыпались, латы
ломались в руках, из касок выпадала гнилая кожа. Но все же это было
настоящее оружие - для безоружных. Его наспех чинили, в дыры щитов,
проеденные червями, продевали веревки, кузнецы выправляли и подколачивали,
что возможно.
Времени не было.
Желавших сражаться оказалось куда более, чем оружия. Однако к раздаче
не поспели почти все, кто считался красой и гордостью состязаний, кто
служил знаменем соперничавших партий ипподрома. Спрятались знаменитые
атлеты, борцы, гимнасты, мимы, великолепные в ролях героев. Да и
длинноволосые смельчаки в хитонах с раздутыми рукавами, гроза ночных улиц,
тоже не слишком пополнили ряды самочинных демотов.
Старшины кое-как столковавшихся прасинов и венетов, в сущности,
никакой власти не имели и спешили, может быть чрезмерно, скорее пустить в
ход упавшее с неба вооружение. Минувшей ночью оружие удалось вывезти с
ипподрома, и старшины послали несколько добровольцев прокричать призыв.
Ранним утром на площади Быка, где происходило распределение оружия,
возникли много ссор. Сумрачность, озлобленность византийцев всегда
удивляли новичков, пока Второй Рим не перемалывал и их всеобщей жизнью без
завтрашнего дня, всеобщим соперничеством за один кусок - на четверых.
Бывшие легионеры раньше всех успели вцепиться в оружие. Сбившись к
самодельным значкам, поднятым самыми догадливыми, они опознавали друг
друга по свойственным войску словечкам, по неподдельным приемам, с
которыми человек брался за щит, за меч. Старые легионеры с презрением
отогнали льнувших к ним ремесленников, торговцев, рабов, уже возомнивших
себя свободными. Кого-то побили, отняв годный для дела меч.
Многое было ошибкой, руководить было некому. Бессильные старшины
метались между отчаянием и надеждой.
В толпе выкрикивали имена случайных людей, якобы пригодных в
соперники Юстиниану. Их сейчас же забывали. По городу порхали слухи о
войсках, вызванных Юстинианом. Кто-то прибыл из Гераклеи Европейской, где
видел своими глазами четыре десятка трирем и стаи галер, поданных для
федератов-варваров. Ссылаясь на якобы всем известного хлеботорговца
Николая, утверждали, что не в Европейской, а в Пафлагонийской Гераклее
исавры ждут, только бы унялось волнение на Понте. В Никее и Никомедии
Вифинийских грузились галаты и армяне. Конницу федератов-гуннов видели
между Филиппополем и Юстинианополем.
Для многих было несомненно, что Палатий должен распространять слухи,
пользуясь устами шпионов, соглядатаев. И все-таки Второй Рим ощутил себя
окруженным. Ворота в городской стене со стороны суши заваливали чем
придется. В портах ломали причалы, чтобы затруднить высадку. Казалось,
петля уже наброшена, и, как всегда, поспешность была единственным
спасением от страха. Отступать некуда: нет щелки, чтоб спрятаться от
победившего Юстиниана - если он победит.
Повсеместно продолжали расправляться с теми, на кого указывали, как
на шпиона, на служащего префектуры, на сборщика налога. Нетрудно было
сводить и личные счеты, пользуясь общей ненавистью к тайным опорам
Палатия. Но несколько сотен растерзанных иуд не могли исчерпать тысячные
ряды соглядатаев.
Демарх общины-цеха кузнецов Аровелиан и демарх ткачей Менос вызвались
вести демотов. Третьим просили быть Тацита. Чувство чести и долга не
позволило патрикию отказаться. Всего набралось до полуторы тысяч мечей.
Старшины венетов Ейриний и Зенобий потребовали, чтобы из приверженцев
голубого цвета составили отдельный легион. К их гневу, демоты успели
перемешаться, люди не захотели считаться с цветами. Потом Аровелиан
поспорил с Меносом из-за бывших легионеров, и решено было делить
командование отрядами по жребию. Но легионеры заявили, что пойдут только
за Тацитом. Византийский плебс знал скромного патрикия.
Едва только случайные стратеги успели назначить центурионов и
отобрать себе ипаспистов для управления и охраны, как пришли вести о
вылазке палатийцев на площадь Августеи. Городские стратеги успели кое-как
занять Октогон, а в остальном положились на гнев плебса и милость
всевышнего.
В церквах священники молились о мире: да отведет бог от города
десницу, явственно карающую за грехи, за блудное распутство, за корысть и
немилосердие, за зависть бедных и за жадность богатых, за пышную
надменность и за унижение образа божьего в образе человеческом, за
лихоимство и за мздодательство, за злобу и лукавую ложь, за кощунственное
обоготворение и за непокорство властям предержащим, за безжалостность и за
гордость мысли...
Погас Голос Софьи Премудрости. Весть о гибели святой базилики
огненным ветром обожгла сердца кафоликов. Настоятели храмов Михаила
Архангела, Богоматери Халкопрачийской и Богоматери Влахернской осмелились
без благословения патриарха провозгласить анафему. Имен не назвали, но
трижды прокляли, трижды отлучили виновных, которые ведомы богу.
На улицах и площадях бесприходные священники, затаившиеся схизматики
и монофизисты, несториане, яковиты, манихеи и другие возглашали анафему
Юстиниану и призывали верующих низвергнуть базилевса-демона.
4
Опасаясь засад, солдаты шли левой стороной Месы, вдоль еще курящегося
дымом хаоса, в который пожары превратили южные кварталы. Дворы, улицы,
переулки были непроходимы. Справа готские наемники охранялись от Октогона
цепочкой дозорных. Опытнейшие воины, естественно отобранные во многих боях
империи, они были отличным образцом боевой силы империи, кость которой
составляли варвары.
Демарх-ткач Менос спрятал свою "когорту", как уже называли себя
демоты, так глубоко в Октогоне, что сам не заметил движения готов по Месе.
Начальнику второй когорты Аровелиану повезло еще меньше. Заглянув за стену
пышного дворца фамилии Лавиниев, дозорные заметили демотов. Засада
сорвалась. Аровелиан подал сигнал нападения. Пятьсот новичков, считая, что
достаточно надеть каску и взять меч, чтобы добиться победы, пылко ударили
на готов. Без выучки, без строя демоты устремились кучей, мешая один
другому. Наемники расступились и пропустили их, а потом взяли в кольцо на
середине широкой Месы. От полного истребления отряд Аровелиана спасли
демоты Меноса, случайно сумев организовать неожиданную вылазку.
Когда Мунд появился на месте схватки, уцелевшие демоты бежали к
площади Константина, а готы благоразумно воздержались от преследования.
Улица была забросана телами демотов, но отдали дань мечу и готы, резко
отличающиеся темным цветом лат и одежды.
Несколько десятков солдат сноровисто чистили поле боя. Ударом в горло
они оказывали милость чужим раненым, а своих относили в сторону, чтобы
потом позаботиться о живых и предать погребению мертвых. Все кажущееся
ценным они срывали с тел демотов и бросали в кучи.
Мунду предстояло решать. Он мог размышлять не спеша. Неопытный
противник не умел предложить бой, ожидая, пока на него не нападут. Отсюда
хорошо просматривалась вся площадь Константина. Там Мунд видел море людей.
Площадь хотела втечь в Месу и - не решалась. Мунду казалось, что колосс
Константина медленно уплывал к востоку, отталкиваемый мириадами ног
человеческого множества.
Полководец, проведший большую часть своей жизни в провинциях, много
раз бывал и в столице. И никогда до сих пор он не ощущал себя на конце
узкого полуострова, осажденного морем. Мунд не любил жидкую стихию за
изменчивость, за исполненную сил бездну под ногами, бороться с которой
выше мужества и сил человека. В юности Мунд тонул, его вытащили
полумертвым. Дать здесь себя разбить - значит быть сброшенным в море. Нет,
нельзя идти на площадь Константина! Где же сын? Маврикиос, львенок! Он так
похож на умершую мать-гречанку. Никакая победа не возместит потерю сына.
Минута слабости окончилась. Просто - не двигаться по Месе, оставив в
тылу Октогон. Спокойствие. Нечего совать сына под дубины охлоса. Но почему
герулы торчат, как стая праздных ворон, на развалинах бань Зевксиппа!
Мелкими шажками комес герулов подходил к Мунду.
- Мои недовольны и - в ад всех святых, клянусь хвостом сатаны! -
объяснил Филемут.
Мунд привык не замечать уродства герула, но сейчас поразился
выражением свирепости. Как-то в дебрях Паноннии конные загонщики выжимали
из дубового леса диких свиней. Мунд ждал на пне дерева, сломанного бурей.
Горбатый кабан подошел вплотную и, чуя неладное, с усилием поднял голову.
Глубокие ноздри казались черными дырами. Человек и зверь встретились
взглядами. Мунду запомнилась злоба, медленно разгоравшаяся красными огнями
внутри бледных глаз.
- Ты сумел сунуть герулов под горячие колотушки, а кусок рванул себе.
Ты сумел! - Двадцатисемилетний герул-патрикий Филемут выставил левое
плечо, как мальчишка перед дракой. - Ты отдашь десять кентинариев чистого.
Честная игра!
- Откуда? - возразил Мунд.
- Ты жаден! Одна рака весит шесть кентинариев. И внутри Софии ты взял
тридцать, нет пятьдесят кентинариев. Тебе жаль дать нищим герулам пятую
часть?
- Ты преувеличиваешь, патрикий, и не считаешь этих, - Мунд указал на
убитых и раненых солдат.
- Тем больше для дележа, - привел Филемут обычный довод. - Считай
иначе. Сколько легло моих, когда ты ощипывал Софию? И кто тебе очистил
место? Что ты будешь делать без герулов? Мы устали. Мы изнемогаем от
жажды. Мы голодны. Мы будем отдыхать.
- Ты получишь десять кентинариев, - согласился Мунд.
Герул отвел глаза и через мгновение сказал:
- Если тебе нужен совет, вот он. Это, - Филемут указал на Октогон, -
мириад нор, ходов, переходов. Узко, как в колодце. Стрелка проколют
раньше, чем он наложит на тетиву вторую стрелу. Ты же видел там засады.
- Так что же ты предлагаешь?
Оба понимали - смысл дня не в обещанном по желанию базилевса походе
до площади Тавра. Нужно сломать кость мятежа. Судьбу и в поле и на стене
крепости решают лучшие мужеством ряды. Когда их уничтожают, все падает
будто само собой...
Легкими стайками, подражая конному построению, герулы бежали к
площади Константина. Отдавая должное солдатам, Мунд презирал герулов как
низкую расу. Совсем недавно они блуждали где-то около Истра-Дуная, ублажая
человеческими жертвами и старых своих богов и нового бога в лице трех
ипостасей Христианской троицы. Своих больных и престарелых они
приканчивали. Их жены, по обычаю и во избежание позора, сами удавливались
на могилах мужей. Однако герулы сумели победить и обложить данью
лангобардов. При Анастасии они без всякого повода напали на своих
данников. Сверх ожидания герулы были не только побиты лангобардами, но
истреблены на три четверти. Некоторое время остатки герулов укрывались в
землях близ Норика*, Но тут на них обрушились гепиды. По просьбе герулов,
ставших совсем малочисленными, Анастасий разрешил им переправиться через
Истр и как федератам империи осесть на опустевших землях готов.
Впоследствии грабежи и насилия над соседними ромеями вынудили Анастасия
предпринять поход против разбойных федератов. С тех пор усмиренные
избиением и окончательно обессилевшие герулы жили мирно. Юстиниан охотно
нанимал герулов, давая выход их опасной энергии. При нем герулы заметно
оправились.
* Н о р и к (или Норика) - обширная провинция империи к югу от
Дуная, обнимала позднейшую Верхнюю и Нижнюю Австрию, значительную
часть Штирии и Каринтии.
А! Герулы бегут обратно! Хорошо, так нужно!
Сам Мунд не спеша приблизился к площади Константина шагов на триста.
Он видел торчавшие над толпой шесты, шеи верблюдов - на площадь что-то
привезли?
Площадь втянула людей, которые как будто собирались преследовать
герулов, как хотелось того Мунду. Комес заметил ершистый вал из телег,
повозок, тачек, угольных ящиков, лотков, скамеек, бревен, досок. Мятежники
спешили наглухо заделать оставленные проходы.
Штурмовать вал да еще имея в тылу Октогон? Мунд не был столь глуп.
"Охлос не подался на приманку герульских спин, поэтому герулы еще не
заработали свои кентинарии", - думал Мунд. Свободное пространство и явная
возможность не попасться в ловушку едва не выманили охлос на простор Месы.
Но к площади Августеи никто из них не решится приблизиться.
Война угрожала паузой.
- Маврикий, - приказал Мунд сыну. - Скажи Божественному, я избил два
мириада мятежных. Скажи еще: они сидят в Октогоне. Я сломаю их кости.
Мунд начал наступление на Октогон с Халкопрачийской улицы - широкой
артерии, которая шла почти по прямой линии от площади Августеи к воротам
Просфория и к порту того же названия в начале Золотого Рога. Со стороны
Месы вход на площадь Августеи должен был защищать Филемут силами четырех
сотен герульских стрелков.
Походя готы перебили звонарей храма Богоматери Халкопрачийской.
Внутренность храма была пощажена за неимением времени. Солдаты вошли в
Октогон одновременно несколькими переулками Халкопрачийской улицы, добивая
заползших сюда раненых в утренней бойне. Почти сразу на солдат с
неистовостью набросились мятежники. Сотня центуриона Ария столкнулась с
мясниками. Тяжелые топоры в руках, привыкших метко рубить туши скота,
заставили готов благоразумно попятиться. В другом месте рыбники-ихтиопраты
орудовали самодельными копьями. Охлос успел понаделать кое-какого оружия
из ломаных решеток дворцов, плотницких пил, ломов и кирок. Дротики и копья
снабжались наконечниками из долот и стамесок.
Готы сражались вяло. Чернорабочие войны не устали, их обременяла
мысль о богатой добыче, уже захваченной, манил дележ. Их тянуло к своему
золоту.
В Октогоне засели не владельцы богатых владений. Сюда набрались
ремесленники, носильщики, рыбаки, матросы, портовые работники. Как всегда
бывало в городских сражениях, из окон домов и с крыш метали тяжести на
солдат. В тесноте переулков не удавались обходы и обхваты, приходилось
бить в лоб. Готские сотни теряли бойцов. Мраморный бюст, брошенный из
окна, смял каску и вывихнул руку центуриону Арию.
Маврикий, вернувшись из Палатия, передал отцу благосклонность
базилевса. Молодой человек восторгался спокойствием Юстиниана. Однако все
спафарии были поставлены на ноги и охраняли дворец Буколеона, где сейчас
совещались базилевс и базилисса. Екскубиторы по-прежнему отсиживались в
казармах.
Про себя Мунд сделал вывод: Буколеон - это и порт. На кораблях хватит
места всем, кроме готов и герулов. Ему, Мунду, суждено прикрыть общее
бегство, остаться в Палатии, как на острове. Нет, он не собирается вплавь
спасаться через пролив. Мунд отослал сына в Палатий с приказом: следи
неотступно, мы с тобой не будем дожидаться отхода последней галеры!
Мунд приказал жечь все и отходить из Октогона. Огонь поднимался по
линии Халкопрачийской улицы. Северо-восточный ветер гнал пожар внутрь
Октогона. Грандиозные арки акведука Валента казались горным хребтом в
тучах.
В городе заговорили о слабости Палатия. Прослышав о мятеже, подходили
сельские жители из Фракии, Родопа. Вифинийские горцы переправлялись через
Пропонтиду и высаживались в Селимврии.
За два часа до захода солнца охлос разбросал им же воздвигнутое
заграждение на выходе из форума Константина. Впереди наступающих шла
когорта Тацита. К ней пристал Георгий Красильщик с вольным отрядом.
Уцелевшие демоты Меноса и Аровелиана не захотели отстать от других. Эти
сознательно двинулись в путь без возврата. Сзади напирали толпы тех, кто
еще не слышал свиста герульских стрел и не видел готских мечей.
Кто-то устроил себе щит из сорванной двери. Некоторые шли с
плетенками из ивы, воображая, что сумели сделать щит по персидскому
образцу, которого никто не видал. Котелки для варки пищи, напяленные на
шапки, должны были спасать головы, как настоящие шлемы.
Однако обветшавшие доспехи демотов все же кое-как защищали их
обладателей от стрел, и строй эфемерных латников прикрывал задних. Герулы
с меньшим успехом опустошали колчаны.
Филемут не послал вовремя за стрелами в арсенал Палатия. Его ошибка
прошла незамеченной, так как мятежники сумели заставить герулов принять
рукопашный бой. Мунд поспешил бросить на помощь готов.
Бой то откатывался к Месе и к пылающему Октогону, то Мунда заставляли
отходить к ступеням сената. Плиты площади сделались скользкими,
сражающимся мешали трупы.
Силачи-мясники, соединившись с остатками демотов, прижали три сотни
готских солдат к пылающему костру Софии. Выручая своих, Мунд получил удар
по голове. Его спасла особая прочность каски, но массивный орел был сорван
и потерялся. Ипасписты вынесли Мунда из сечи, он опомнился между колонн
сената.
И все же Мунд победил. Октогон пылал, пожары сокрушали дома, дворцы и
портики по правой стороне Месы. Улица опасно сужалась, к мятежникам
перестали прибывать подкрепления. Остатки демотов и плебса были выброшены
на Месу.
- Стрелков, стрелков сюда! - приказал Мунд. И когда оказалось, что
колчаны у герулов пусты, полководец сказал Филемуту: - Это будет стоить
тебе пять кентинариев золота.
Как в предыдущий день, огонь разделил стороны. Сотни готов были
растрепаны, герулы потеряли больше трети своих.
На заходе солнца рухнул дворец Лавиниев. Горящие обломки окончательно
заткнули Месу. Городу больше неоткуда было напасть на Палатий, солдаты
Палатия не могли бы прорваться в город.
Мунд остался ночевать в здании сената.
5
Автократор... Этот титул базилевсов был впоследствии переведен как
самодержец, титул государя единоличного, ни перед кем не ответственного.
Иной раз история слова прослеживается легко при достаточном усердии
изыскателей. Неизмеримо труднее восстановить первоначальное понятие,
вкладываемое когда-то в сочетание звуков голоса и букв письма. Слово
"автор" в древности понималось как творец, начальный образователь,
созидатель, а корень "крат" входил в слова, обозначающие силу, твердость
духа, терпение, а также и в бытовые понятия: приготовление чего-либо для
пищи, для другой цели. Емкий корень, емкое слово широчайшего значения.
Вероятно, в сознании современников Юстиниана титул "Автократор" вызывал
ощущение значительно сильнейшее, чем Самодержец у подданных русских царей.
Отношения при дворах языческих императоров были достаточно просты.
Общение подданных не затруднялось церемониями ни с такими повелителями,
как Марк Аврелий или Антонин, императорами, для своего времени вполне
человечными, ни со свирепо-суровым солдатом Септимием Севером.
Их христианские преемники, начиная с первого, Константина, отказались
от языческой простоты. Тщательными усилиями был создан многотомный Кодекс
Церемоний. Его изучали, как легисты - законы. Явились Магистры Церемоний
многих степеней, ибо лишь высокие знатоки могли управлять палатийским
этикетом. Ритуалы церковные и дворцовые развивались рука об руку. Но
роскошь палатийских обрядов подавляла воображение больше, чем
торжественность храмовых. Ибо бог правит миром невидимо, а зримо его воля
воплощена во Владыке империи.
Папа Лев утверждал: от правильности догмы об ипостасях троицы зависят
единство и прочность империи. Кафолическое определение сущности Христа
имело значение политическое: в личности Христа не случайно божеское и
человеческое соединялось неизменно, непреложно, нераздельно и - неслиянно.
Таким образом, и Автократор и Церковь определили свою взаимозависимость с
преимуществом для Автократора. Взамен Церковь, как младший союзник и
сателлит, обеспечила себе земное оружие.
Опираясь на кафоличество, империя под еретическими догмами умела
рассмотреть угрозу для Власти.
Ариане считали, что Христос, лишь подобносущный богу, был сотворен,
как деревья, животные, люди. Арий нарушал иерархию.
Несториане видели в Христе простого по рождению человека, который
лишь впоследствии присоединил в себе к началу обыденно-плотскому начало
божественное. Человечность нищего плебея Христа развивала у подданных
самомнение.
Монофизитство охватывало массы монашествующих и дало при Юстиниане
мириады строптивых великомучеников. Ведь по учению монофизитов все
человеческое начало в Христе растворилось в божественном, как капля в
Мировом океане. Это было христианство, доведенное до крайности, в нем для
Власти могло не остаться и маленького островка.
И остальные схизмы, менее распространенные, но не менее ядовитые,
тоже требовали пристального внимания Автократора. Ибо схизма значит
"трещина", и трещина в невидимом теле Церкви вызовет рану в теле империи.
Европейские государства были в той или в иной мере, но наследниками
империи. Поэтому все восстания, все революции включали в свои программы
требования о реформе Церкви, закончили же совершенным отделением
государства от Церкви.
Изощренное, изобретательное титулотворчество составляло часть этикета
и обязательное начало обращений к базилевсу и базилиссе и объявлений от их
имени. За упущения наказывали. В Палатии даже при разговорах с глазу на
глаз имени базилевса предшествовали словесные пышности. Простота речи
свидетельствовала о недостатке любви, что могло оказаться чумой для
хладнодушного. Христианин был обязан любить и бога и Автократора. Бог есть
любовь.
О себе Юстиниан говорил: "Придумывая полезное для подданных, я
провожу дни в труде, ночи без сна". Он не преследовал называвших его
Айксомейтосом - бессонным.
В пище он был воздержан. Его сверхъестественный образ жизни
поддерживался небольшими количествами овощей и фруктов, маленьким кусочком
мяса невинного животного - теленка, ягненка. Вину он предпочитал питье из
соков груш, яблок или слив. Утоляя жажду, базилевс сохранял ясность мысли.
Тем более он не искал забвенья. Манихеи клеветали, что души загубленных не
дают ему спать. Базилевс был безгрешен, ибо непокорные, мятежные,
препятствующие его намерениям подданные тем самым впадали в грех
самоубийства, базилевс же, лишая таких земной жизни, выполнял волю творца.
Но спал он действительно меньше других людей.
Повара, любовь которых к базилевсу была проверена и подтверждена,
врачи, изощренные в искусстве распознавать яды, охраняли плоть
Божественного от темных происков людей и от слепых случайностей Судьбы.
Любя движение, Юстиниан знал свой Палатий во всех мелочах. Он умел
встречать зарю на крепостной стене сзади дворца Ормизды. Приглашая
сановников, он на прогулках выслушивал доклады, решал. Иногда,
сопровождаемый епископом из какой-либо дальней провинции, базилевс,
беседуя о делах веры, для объяснения тайн Логоса* находил
красноречиво-убедительные образы в явлениях неба и моря, в листве и в
формах деревьев, в чашечке цветка со шмелем, испачканным желтой пыльцой.
_______________
* Л о г о с - в религиозной философии вечная божественная мысль,
олицетворенная в Христе, сыне божьем.
В своей безопасности базилевс был уверен. Палатий охранял Коллоподий.
Уроженец Палестины, но христианин и ромей по воспитанию, Коллоподий
был замечен Юстинианом давно, когда сам Юстиниан был неприметным
племянником старого Юстина, одного из имперских полководцев не первого
ряда. Среди молодых ипаспистов Юстина Коллоподий отличался талантом
разведчика. Злое соперничество между полководцами делало не столь важным
проникновение в замыслы врага или разведку его сил и дорог, пригодных для
наступления и отхода. Коллоподий проникал под палатки полководцев,
обзавелся ушами при самом Анастасии. В дальнейшем Коллоподий первым узнал,
что болезнь престарелого Анастасия не была обычным недомоганьем.
Коллоподий оказался одним из главнейших деятелей захвата власти Юстином.
Коллоподий не стремился, как Велизарий, другой знакомый молодости
Юстиниана, к славе при свете дня. В нем с чуткостью охотника, выбирающего
из помета лучшего щенка, Юстиниан угадал особое призвание.
Комес спафариев Коллоподий зависел только от базилевса. С увлечением
скульптора, получившего вожделенную глыбу порфира, которую он ждал с
нетерпением Иакова, пасшего стада Лавана*, Коллоподий взялся за охрану
Божественного. Он совершенствовал, изобретал. С тщательностью ювелира он
перебирал спафариев, эти латы базилевса. Как крот, он изрыл Палатий
тайными ходами соглядатаев, он сумел оградиться от язвы Палатия -
распущенных екскубиторов - и готовил коренную реформу этого парадного
войска. Всех или почти всех нежелательных в других службах Палатия он
удалил. Он сделал Палатий таким же безопасным, как если бы Божественный
заключил себя в медную башню. И, завершив, казалось, все, Коллоподий, зная
непрочность человеческих душ, утроил усилия. Он проверял, перепроверял,
улавливал не слова, не шепот - вздохи.
_______________
* По библейскому преданию, Иаков, чтобы получить в жены дочь
Лавана Рахиль, четырнадцать лет был у Лавана пастухом.
Сегодня Палатий стал островком в бурном море, но базилевс не изменял
своих привычек. Божественный шел ночью из Христотриклиния к восточной
стене, не опасаясь убийц, которые могли бы притаиться в зарослях роз,
похожих ночью на плотные глыбы. В конце концов и здесь, конечно, заслуга
принадлежала Автократору, умевшему выбрать слугу.
Дорожки в розарии были посыпаны белым песком. Плотно утрамбованный
слой не скрипел, и белая фигура базилевса плыла ангелом во мраке. Ветер
буйствовал в вершинах кипарисов.
Изнутри стена была побелена, и около нее ночь казалась светлее.
Юстиниан легко одолел боевую лестницу с широкими ступенями из каменных
плит.
На стене ветер заставил базилевса пошатнуться. Было приятно победить
стихию. Базилевс подошел к краю стены. Ветер натягивал покрывало облаков и
сам рвал его, как расточительный хозяин. Луна в своей третьей четверти
скатывалась к западу. Когда ее лучам удавалось прорваться, освещались
белые гривы бешеных псов, овладевших Пропонтидой. У стены схватка волн с
камнем волнолома происходила в темноте. Халкедон спал без огней, и пролив
уходил в беспредельность.
Юстиниан любил море, из-за моря он особенно любил Палатий. Другой
базилевс пусть уходит с этого выступа, который злонамеренные подданные
способны превратить в остров. Завещания тщетны, Юстиниан оставит образцы.
Имеющий уши, да слышит. Сам он узнавал о прошлом, чтобы не повторять
ошибок.
От волн, разбитых волноломом, взлетали струи воды, и, когда вал
откатывался, по стене шумели ручьи. Юстиниан любил строить. Пройдут века,
а люди еще будут восхищаться его созданьями. Нужно строить на тысячу лет и
стены и империю. "В волнах больше пены, чем силы", - думал Юстиниан.
Ветер бросил брызги в лицо базилевса. Было приятно ощущать на губах
холодную соленость зимнего моря. Бушуй! Юстиниан взялся за зубец. Ты
дрожишь, камень, ты боишься? Слабость стен происходит от чрезмерной
жестокости камня. Он не умеет изгибаться, как бесстрашная воля.
Юстиниан не захотел обернуться. Он боком отступил от парапета к
железной двери боевой башни. Отполированный засов беззвучно повернулся на
смазанном шарнире. Внутри было темно, как в печи. Базилевс нащупал ногой
знакомое начало лестницы. Поднявшись наверх, Юстиниан позволил себе
взглянуть на город.
Город горел бесшумно. Пожары освещали снизу арки водопровода, и
казалось, что некоторые из них расплавились. Отражения пламени шевелились
на тучах. Выгорал Октогон, гнездо олигархов.
Юстиниан не любил богатых, они всегда хотят встать между Властью и
подданными. Каждый, имеющий власть над другими, опасен. "Я обязан
уменьшить даже власть отца над детьми, мужей над женами", - говорил
Юстиниан.
Многоплеменный охлос еще опаснее. Греки мерзки своими воспоминаниями
о буйных демократиях, остатками философских академий и адвокатской
болтовни. Арабы и сирийцы презренны изворотливостью, евреи и самаритяне
злостно упорны в своих заблуждениях, они - отъявленные противники Власти.
Готы, гунны, славяне, герулы, гепиды, армяне, иберы, исавры, эпироты,
македонцы, египтяне - грязь. Народ есть ложь, устарелый предрассудок
общности людей, говорящих на одном языке. Христос создал град божий, не
ограниченный стенами. За дерзость вавилонского столпотворения бог наказал
людей разделением языков, владений, тираний. Потом по изволению бога в
одно и то же время явились два ростка - церкви Христовой и Римской
империи. Их тень да покрывает вселенную. Они одни способны соединить в
своих недрах под единым скипетром весь людской род до Мирового океана.
Что этот город! Пусть очищается огнем. Ничтожная жизнь во плоти -
прах.
Подняв глаза вверх, Юстиниан увидел колоссальный крест, светящийся в
тучах. Христос Пантократор! Чудо, чудо! Бог послал базилевсу видение, знак
победы, как Константину!
Крест уносился на запад. Юстиниан вскинул руки, он ощущал крылья.
Ужель господь хочет вознести его сейчас?! Но нет, еще рано, нет, нельзя
уйти из жизни, не закончив служения. Заключая договор с небом, Юстиниан
говорил:
- Клянусь восстановить единство империи до Гадеса и Альп. И потом не
влагать меч в ножны. Я до последнего дыхания буду распространять власть
креста. Клянусь защищать церковь даже от нее самой. Клянусь не уставать в
преследовании схизм, пока еретики не поймут, насколько я забочусь об их
душах. Я соединяю подданных в вере. Помоги же мне, Пантократор,
разъединить людей во плоти. Ты знаешь, что злоба должна обращаться внутри
людей, не направляясь на Власть. Помоги, ты видишь, как дикие силы бьются
в мои стены! Я спокоен, ты даровал мне видение.
Ветер рванул с новой силой, крест исчез. Острый взор базилевса
заметил фигурки людей на хребте водопровода - крысы на задних лапках. Из
черного Понта прыгнул шквал, над каменными аркадами взметнулось пламя.
Бог свершал мщение.
Тронная Зала дворца Христотриклиния называлась Залой Милосердия.
Внутри купола был изображен Христос. Склонив голову, он слушал Женщину, а
она, легко обняв плечо Сына Человеческого, нечто ему шептала.
Художники-христиане уже сумели далеко отойти от плотского искусства
язычников: дух победил. Сухой, строгий судья был изображен с темными
щеками, провалившимися от поста, с мертвенным взглядом громадных глаз, с
жесткой складкой сухого рта, безразличный, устремленный в себя, с плоскими
волосами, похожими на мертвую траву. Лоб Христа, обремененный терновым
нимбом, необъятно широкий, свинцово-тусклый, с едва видными трещинами
морщин, похожими на трещины старой кости, скрывал роковую тайну. Давящий
груз устрашающего внимания, с которым Христос внимал иссохшей Женщине,
сулил Заступнице мало хорошего. Нет, живи такой Христос, от него, как от
воплощения чумы, опустели бы дороги Палестины. И не пальмовыми ветвями, а
закрытыми воротами, кипящей смолой, стрелами баллист и камнями катапульт
встретил бы Иерусалим чудовищного гостя.
Рыбаки и бедные ремесленники, его апостолы, пройдя через мысль и руки
благочестивых художников, превратились в роскошно одетых стариков
сановников с деревянно-безжалостными лицами людей, в своем презрении к
миру живых безразлично готовых на самое худшее, на самое лучшее - как
прикажут. Добрые ангелы божии опирались на каменные облака с двусмысленным
выражением муже-жен. Все человеческое было изгнано из храма с жестокостью
палача, обдуманно раздирающего тело пытаемого.
Тщательный выбор слов будто бы раз навсегда объяснил тайну соединения
духа и плоти: неизменно, непреложно, нераздельно и - неслиянно. Искусство
же обличало несостоятельность христианских софистов. Яростно-бесчеловечное
истребление Христовой плоти обещало людям столь же мрачную участь.
Рабы привычки, палатийские сановники не видели истины, так хорошо
изображенной внутри купола Христотриклиния. Как и всем прочим людям того
времени, Христос, внимающий Милосердию, говорил глазам византийцев столько
же, сколько взгляду животного. Трагический символ оставался ненужным,
непрочитанным иероглифом.
Сегодня сановники были заняты лишь одной мыслью: жизнь каждого из них
может окончиться с жизнью базилевса, если Божественному волей небесного
провидения определен насильственный конец.
Этикет приказывал соблюдать тишину. Сановники молчали, как и
спафарии, охранявшие входы. Закованные в железо колоссы замерли в позах
мужественного покоя.
Отпечаток языческой древности лежал на странном быте и удивительных
нравах личной охраны Юстиниана. Своим образцом, пусть искаженным, даже
изуродованным отражениями в мутных, кривых зеркалах предания, спафарии
имели священный легион эллинских Фив. Никаких обязанностей, кроме войны.
Триста фиванцев, избранных из избранных, два или три столетия умело
заменяясь, были неразлучны, как пальцы на руке. Они всегда побеждали.
Только при Херонее* изобретенная Филиппом** фаланга раздавила священный
легион Фив. Триста умерли, ни один не отступил. Если бы в тот день Эллада
могла вывести в поле хотя бы вчетверо меньшую по сравнению с македонской
армию, но равную фиванцам по мужеству и подготовке, Александр, сын
Филиппа, кончил бы свою жизнь темным вождем разбойников-горцев.
_______________
* При Херонее (338 г. до н. э.) македонцы разгромили эллинский
союз - начинается эпоха македонской гегемонии.
** Ф и л и п п (382-336 гг. до н. э.) - владыка Македонии.
Руками Коллоподия Юстиниан создал из спафариев свой священный легион,
такую же странную, чудовищную по нравам семью силачей всех племен,
объединенную ненавистью к ним всех окружающих.
Сейчас спафарии скучали, как всегда скучал и будет скучать часовой, -
вялой, обыденной скукой. В их полусонных мечтах витала надежда на мятеж.
Они знали, что их не выведут за пределы Палатия. Но, может быть, охлос
прорвется. Тогда и спафарии смогут вволю потешиться - добыча им не нужна.
Простое желание убивать роднило аравийского сарацина и нумидийца, колха и
абсаха, вандала и испанского ибера, гепида, гета, дака. Лукавый ум эллина
и тот замирал под каской спафария. Спафарии не боялись исхода восстания.
Этой ночью сановников собрали в Христотриклиний силенциарии. В мягкой
обуви, бесшумные, как совы или ястребы, силенциарии мелькали, быстрые и
внимательные.
Сейчас Юстиниан общался с сановниками, не соблюдая церемонии, с
простотой. Светлейшие льнули к Несравненному без лести - он излучал
благодать уверенности, один его вид утишал затаенное волнение и упрятанный
ужас.
Нарзес, из почтения не глядя в лицо Величайшего, бережно, на
расстоянии локтя - по этикету, - подставлял ухо. Юстиниан говорил громко:
- Ты пошлешь к венетам, к Ейринию, Вассосу, Зенобию, Андрею, к
другим. Объяснишь опасность от буйства охлоса. Они уже потерпели убытки от
пожаров, устроенных злонамеренным охлосом. При раскаянии им будет оказана
помощь для возмещения потерь, если они докажут на деле. Предупреди: охлос
готовит им истребление, прасины сговариваются.
Потрескивали фитили в лампадах перед иконами апостолов. Ветер,
превращенный ставнями и тяжелыми занавесями в дыхание, заставлял огни
колебаться. На ужасающем лике Христа Пантократора вздрагивали тени.
Собрание светлейших было облачено с удручающей глаз роскошью.
Некоторое представление о нарядах палатийских сановников могут дать
одеяния, употребляемые для богослужений, - тиары и ризы пап и патриархов.
Внушая подданным понятие о божественности, сверхчеловечности Власти,
Палатий хотел подавить их воображение пышностью. Однако же простой приказ,
пусть и повторяемый, не остановил бы вырождения однажды установленной
парадной одежды в затасканную форму. Роскошь имела более надежную основу.
Ощущая случайность своего возвышения, светлейшие спешили
пользоваться: личное было так непрочно! Богатства создавались с яростной
хваткой, расточались неистово. Подражая полководцам, сановники на свой
счет содержали ипаспистов, состязались в пышности вооружения. И выскочки
приносили в Палатий голод в костях, неумолимый, неутолимый.
Воспаленное самомнение людей случая устрашалось непрочностью
положения, день без наслаждений терялся навеки. Не только опала
сопровождалась конфискацией имущества. Обездоливались близкие даже верных
слуг, если наследство возбуждало жадность базилевса. Не так уж по-своему
был не прав и властитель: богатство светлейших создавалось взятками,
вымогательством, грабежом - других источников не знали. Бережливая
умеренность родоначальника казалась глупой вдвойне. Да некуда было и
вкладывать. Физически неистребимая основа капитала - земельная
собственность - никого не прельщала. Эпибола и синона* разоряли
владельцев; желавшие избавиться от имений не находили покупателей.
_______________
* Правление Юстиниана, показавшего пример своим бесчисленным
подражателям в Европе, отличается среди прочего также тонкой
изобретательностью в налоговой области и невероятной для нас
жестокостью взимания налогов; пытки и казни недоимщиков по приговорам
судов были обыденным явлением. Э п и б о л а и с и н о н а -
налоги: круговая порука сельских хозяев, обязанных возместить
недовнесенное соседями, вне зависимости от войн, нашествий, стихийных
бедствий, и бесплатная поставка зерна на кормление войск. Эти два
налога, особенно тяжких, окончательно обесценили землю, которую иные
владельцы, спасаясь бегством, просто бросали, ибо покупателей не
было.
Тратить! Тратить сверхчеловечески! Определять желанность блюда не
н+бом, а дороговизной. Светлейшие ощущали себя богачами, деньги которых
завтра, как в злой сказке, превратятся в кучу углей. Поэтому заваливать
жилище никчемными вещами! Навьючивать на себя еще больше шитья,
драгоценностей, золота - жаль, его нельзя съесть! Роскошь сделалась врагом
удобства. Герул Филемут был прав: в облачении имперского патрикия не
размахнешься мечом.
Так родился стиль, названный впоследствии византийским. Жесткий,
пышный, перегруженный украшениями, насилующий природу. Его эмблема -
кружево. Из камня.
Ходячие выставки роскоши, но люди отнюдь не заурядные, сановники
затаили дыхание, прислушиваясь к словам базилевса. Нарзес чутко уменьшил
расстояние между своим ухом и губами Юстиниана.
До ближайших доносились многозначительные обрывки.
- ...в городе... по кентинарию... можно увеличить...
Конечно, Божественный распоряжался деньгами, которые находились в
городе у каких-то доверенных людей. Действительно, трудно было бы в такой
час обременить посланных мешками золота для подкупа.
Базилевс повысил голос:
- Пусть извещают, что завтра я зову подданных на ипподром. Милосердие
Христово повелело мне сменить меч на слово.
Блюститель дворца Гермоген, гунн по происхождению, невольно
переступил - изменили кривые ноги, наследство предков, не побежденное, как
и черты широкого лица, тремя или четырьмя поколениями ромеев.
- Я провожу жизнь в бодрствовании, в заботах о благе общем и не устаю
от неразумия многих, злой воли иных и лености большинства, - продолжал
Юстиниан, обращаясь ко всем. - Но не теряй времени, - сказал он Нарзесу. -
Христос Пантократор поможет тебе растворить соль моей мысли подобающими
упреками, предупреждениями и предостережениями. Совершай! - Базилевс
перекрестил Хранителя Священных Щедрот.
- Я люблю трудящихся в поте лица, - сказал Юстиниан Блюстителю дворца
Гермогену, - люблю, как отец свою плоть и кровь. Кто же подаст своему сыну
камень вместо хлеба и вместо оливы - скорпиона? Христос сказал: "Всякое
царство, разделившееся в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам, падет".
Я говорю, когда сатана разделится, его владение не устоит. Ты пошлешь к
общинам трудолюбивых прасинов. Напомни им слова Христа: если бы ведал
хозяин, когда придет вор, то бодрствовал и не допустил его подкопать дом.
Но господин придет в час, которого вор не ожидает, и рассечет его, и
подвергнет одной участи с неверными. Тот раб, кто знал волю господина, и
не был готов, и не делал по воле его, бит будет много... Предупреди также
- венеты готовятся напасть на прасинов. Пусть созывают подданных на
ипподром.
Дошла очередь до Распорядителя Прислугой Палатия. Ему Юстиниан
приказал:
- Добрые верноподданные находятся в моих кухнях, погребах,
мастерских, в конюшнях. Ты слышал мою волю. Отбери людей из низших, пусть
идут. в город с радостной вестью о моей милости. И одних для известия о
злобе венетов к прасинам, других - о злобе прасинов к венетам. Как
Гермоген, ты дашь денег избранным тобой. Объяви о благоволении моем,
которое к ним проявится в меру верноподданных усилий.
Преемники Трибониана, Иоанна Каппадокийца и Евдемония получили
распоряжение изготовить эдикт, призывающий на ипподром.
Осторожное прикосновение разбудило бывшего префекта Палатия.
- Наисветлейший, - шептал голос, - в мандракии зашевелились.
Огонек лампады, стоявший, как на молитве или как на страже, перед
иконой Богоматери, чуть-чуть освещал спальню. Иоанн сел, служитель натянул
на ноги господина теплые сапожки, набросил на его плечи меховой плащ.
Очнувшись, Каппадокиец спросил:
- Там что? Прибыли новые войска?
- Я не осмелился бы будить наисветлость, не лишил бы тебя сна, -
изъяснялся служитель. - Собираются садиться на галеры.
"Не соизволил ли Божественный собраться в Гераклею, отдохнуть?" -
подумал Иоанн. Он ревновал - время шло, но с минуты опалы Юстиниан не
прислал ему ни слова. Коллоподий приносил новости, но никто, кроме комеса
спафариев, не навещал бывшего сановника. Люди дела, Коллоподий и Иоанн
говорили лишь о деле, но не о возможных действиях Божественного.
Поеживаясь от холода, Каппадокиец вышел из дворца. В порту ни факела.
Только узкие полоски света из потайных фонарей пересекались, как желтые
пальцы. Две лодки оттаскивали от причала длинную галеру. На ее место
подтягивали другую. Темные массы передвигались с таинственной
медлительностью. Тонкие лучи на миг выхватывали лицо, руку. Палатий
покидали не сановники, не солдаты. Плебс, охлос. Мелькнул вздутый на плече
рукав уличного разбойника, чудом попавшего в Палатий... Э! Чудес не
бывает.
Любитель похвалиться своим умом, сейчас Иоанн, к его сожалению, не
имел аудитории. Он понял! С первого взгляда понял! На галеры грузили нечто
двуногое для отравы мятежников. Иоанн взглянул на небо. Берег и стены
укроют галеры, которые повернут по берегу Пропонтиды - направо, но потом
обязательно налево. После десятка стадиев работы гребцы введут галеры в
Золотой Рог.
6
За ночь пожары сумели каким-то чудодейственным способом продвинуться
и против ветра. На восточном краю Октогона загорелся храм святой Ирины, на
Халкопрачийской улице - храм Богоматери.
Эти храмы по своему богатству не могли сравниться с Софией
Премудростью, но тоже заключали в своих стенах много ценностей. Два новых
костра дополняли стены развалин и пожарищ, которые отделяли Палатий от
города. Мунд мог теперь ограничиться весьма скромным количеством
наблюдательных постов.
Занесенное копотью здание сената превратилось в казармы. Люди-шакалы,
искатели объедков войны, сосватали готским наемникам трех
мастеров-серебряников, явившихся со всеми принадлежностями своего ремесла:
весами, щипцами, клещами, переносными наковальнями, тигельками,
раздувательными мехами.
Мунд отдал герулам пятьсот фунтов золота, наказав Филемута за пустые
колчаны.
Сам Мунд, чрезвычайно обогатившийся за двадцать лет войн и управления
такими провинциями, как Иллирия и Норик, взял двести фунтов и отдал их
своим ипаспистам. Остальное было поделено на доли по три фунта.
Драгоценные камни не дробят, их разыграли по жребиям.
Серебряники пытались организовать скупку под расписки, но готы
признавали только кругленькие монеты. Вскоре появились менялы и скупщики -
смелые люди из тех, кто обычно таскался в обозах ромейских армий. Это была
настоящая профессия, постоянная, иногда чрезмерно рискованная, но
сверхприбыльная при удаче. Профессиональные мародеры доказали свою
храбрость, сумев пробраться через мятежный город и горящие развалины.
Солдаты охотно отдавали камни: мелочь неизвестной цены, которую
завтра попросту выронишь, если не сбудешь сегодня. Сделки же с золотом
задерживались. Мгновенно стакнувшись, менялы, серебряники и скупщики
предлагали по тридцать пять солидов за фунт вместо восьмидесяти двух
монет. Расчетливые солдаты заставили серебряников изготовлять браслеты и
ожерелья, конечно не имевшие ничего общего с женскими украшениями.
Браслеты делались в виде довольно толстых пластинок, которые загибались на
руке. Ожерелье изготовлялось из двух десятков длинных колец, загнутых, но,
как браслеты, не заклепанных, - солдатский способ хранить добычу.
Серебряники брали за изготовление браслета четыре солида, ожерелья - пять,
и каждый солдат пытался опередить товарища. Кучку герулов, тоже пожелавших
воспользоваться услугами мастеров, прогнали тычками. Обиженные вернулись с
подкреплением. Спор перешел в драку, с трудом укрощенную начальствующими.
Дело с добычей было не шуточное, каждый миг труба могла позвать в бой.
Серебряники дергались, как укушенные тарантулом. обжигались,
кровавили себе пальцы, обвешивали, стараясь зажать в кулак и бросить в
корзину с углем закопченный кусок золота. Их теснили, толкали, им
угрожали. Добровольные помощники раздували мехи с такой силой, что горячие
угли вылетали из горнов.
Между собой серебряники перекидывались словами, непонятными для
чужих; это был цеховой язык, необходимый для взаимных советов и
переговоров при посторонних. Менялы денег, торговцы пряностями, разносчики
товаров и другие общины-цехи тоже имели свои жаргоны.
Закон запрещал серебряникам покупать или переплавлять священные
сосуды. Мастера сговаривались. Сегодня они невероятно наживались. Не
бежать ли к персам, которые хорошо принимали византийских перебежчиков?
Как остальные ремесленники, серебряники составляли общину-цех,
безжалостно сдавленную Властью. Префект города был их богом и хозяином,
сборщик налогов - архангелом и палачом. Им было запрещено вербоваться в
войска, менять свою работу на другую, выезжать из города. Нельзя было даже
принять обеты монашествующих, как ни стремилась бы душа отречься от мира.
Законы империи мнили себе государство в подобии идеального улья, где пчелы
собирают мед, а сами довольствуются отбросами.
Зная, что все, включая префекта города, наживаются на них,
серебряники изворачивались, лгали, крали, обманывали, обвешивали,
добавляли в сплавы излишнюю лигатуру. Все жили случаем, неуверенно, без
завтрашнего дня. Так вырабатывался в свободном человеке тип лукавого раба,
работника бесчестного, думающего лишь о себе, всеобщего врага.
Почитатели папы Пелагия не нашли лучшей для него похвалы, лучшей
черты его характера и деятельности, как выраженной в эпитафии, высеченной
для общего обозрения на саркофаге усопшего:
"Многих облекая священством,
он не извлекал личной выгоды".
Серебряники, тешась мечтой о бегстве, перекидывались словами.
- Ты же слыхал о ромеях, живущих средь гуннов, скифов и других
варваров, почем я знаю каких!
- Они сами сделались варварами.
- Но почему? Всякие эти гунны страшны для чужих. А у себя они
пользуются справедливостью, налоги малые, правители и судьи не берут
взяток.
- Об этом слышал и я. Бывшие ромеи даже вместе с варварами нападают
на империю, чтобы их считали за своих.
- А, они правы! Отечество там, где меньше бьют. Беда в том, что к
варварам трудно пробраться. И как им объяснишь, что хочешь сделаться тоже
варваром...
В углу лежала гора серебра, сорванные со священных книг доски,
застежки, разбитые ларцы, ризы с икон, поликандила, обивка перил, двери и
дверцы, налои, кресты, чаши, купели, алтари. Серебро стоило в двенадцать
раз дешевле золота. Владельцы-солдаты сейчас глядели на кощунственный лом
с презрением. Мастера понимали, что, когда с золотом будет покончено,
раздастся крик: "Дели серебро!" С жестким металлом труднее справляться,
чем с золотом, но опять предстоят барыши, барыши...
Центурион Арий восседал в сенаторском кресле. Левый глаз центуриона
был закрыт багровой опухолью, висячие усы залеплены кровью, вывихнутая
рука вправлена, но распухла. Арий то дремал, то проклинал серебряников за
медлительность: вот он прикажет посадить кого-нибудь на кол для примера!
Наперсный крест пресвитера Евтихия прятался под железным нагрудником
победителя.
Все было как всегда после военной удачи.
Сотня схолариев-славян под командой Рикилы шла, чтобы занять кафизму
ипподрома. Рядами по три человека славяне вступили во дворец Дафне,
дневной свет сменился холодным сумраком высоких залов. Во внутреннем дворе
Дафне струя фонтана била на высоту пяти локтей, и на краях порфировой чаши
намерз лед. Отсюда путь на ипподром шел через триклиний Девятнадцати
аккувитов*. Обычно здесь базилевс угощал послов. В середине палаты был
девятнадцатиугольный стол для такого же числа сотрапезников.
_______________
* А к к у в и т - товарищ по столу, сотрапезник.
Везде было холодно и тихо. Встречались торопливые слуги с привычно
замкнутыми ртами. Последние ряды сотни видели, как заметались следы их
ног, - хотя на каменных полах ничего не оставалось, - и раскатывались
ковры. Скоро здесь пойдет базилевс.
Темный переход, скупо освещенный окнами-бойницами, соединял палату
Девятнадцати аккувитов с храмом святого Стефана - первомученика во имя
Христа.
Железные двери, ведущие в храм, были так тяжелы, что привратники
управлялись с помощью блоков.
Все эти каменные переходы, клетки, пещеры были запутаны, непонятны и
поэтому казались враждебными. Нельзя было угадать последовательность
поворотов, переходов, кривых путей Палатия. По сравнению с ним ловушка
лесного паука со знаком византийской веры на спинке была очень простой.
Лазы и перелазы Палатия казались щелистыми наслоениями гнезда земляных
пчел.
Дверь закрылась с тяжелым вздохом. В святом Стефане висел сумрак.
Хоры-катихумении, откуда сама базилисса иногда развлекалась видом бегов,
затемняли корабль храма. Византийские боги любили цвет желтый, как осенний
лист. Несколько неугасимых лампад зловеще подсвечивали золото, золото,
золото...
Рикила ушел, и славяне разбрелись. Кто-то нажал на двери алтаря. Он
не собирался вламываться силой, но был не прочь заглянуть туда, где живет
тайна здешнего бога. Кто-то громко зевнул.
Индульф остановился перед настенной живописью. Умело освещенная, с
яркими, выпуклыми красками, громадная картина-икона была как окно в иной
мир. Середина изображала низкую стенку с двустворчатыми воротами. Старик
направлял ключ в скважину замка, и, несмотря на отсутствие выражения на
его лице, в движении рук, во всей фигуре чувствовалась власть. Над стеной
кто-то с крыльями угрожал копьем удаляющимся мужчине и женщине, чьи голые
тела прикрывали листья вместо одежды. Слева к воротам приближались
несколько старых мужчин в красивых одеждах. За стеной в глубине сидел
некто сумрачный, но в сиянии, а в воздухе парили маленькие птицелюди с
цветочными лепестками вместо крыльев.
За Индульфом собралось десятка три товарищей. Некому было объяснить
славянским наемникам, что так изображался весь путь человечества, как
понимала его Церковь: изгнание из рая Адама и Евы и возвращение в рай их
далеких потомков, мужчин. Женщина же была одна, и то лишь в изгнании,
грешная, нечистая.
Самим славянам было невозможно понять смысл изображений, которые они
видели каждый день и везде. Так же невозможно, как уловить причины мятежа,
кипевшего уже неделю. Но общение с имперской религией не проходило
безнаказанно ни для них, ни для многих их соплеменников.
Трудно пытаться представить д е й с т в и е византийского
христианства на сознание язычников-славян. Но было нечто, оставлявшее
восточных славян много веков подряд безразличными и даже враждебными к
государственной религии Византии.
Дальнейший путь на кафизму шел через длинный покой, стены которого
составляли одно целое с западной стеной храма. Поражал пол. На нем наборы
мозаики изображали целые сцены. Здесь ребенок ехал по зеленому лугу на
упряжке гусей, там тигр разрывал оленя, а другие убегали, положив рога на
спину. Дальше - семь пеших и конных охотников гнались за медведями,
волками и барсами, а хищники, в свою очередь, преследовали ланей и оленей,
не замечая настигающих их самих копий и стрел. Все было живо, убедительно.
Но как странно вели себя хищники! В своих лесах славяне не встречали таких
глупых зверей. Вновь и вновь смысл ускользал от людей, умевших видеть
только реальность жизни, не затененную символами.
Звериный зал кончался крытым выходом на кафизму. Затесанные на клин
камни образовывали несокрушимые своды. Бронированная дверь открывалась на
широкую лестницу. В конце лестницы неохотно разъялись тяжелые челюсти
дверок. После мозглой затхлости закрытых переходов холодный воздух
невысокого зала веял свежестью. Это был нижний этаж кафизмы, но его пол
находился на высоте двадцати локтей от арены. Еще три лестницы, завитые,
как улитки, привели на верх кафизмы, тронный венец башни базилевса.
Здесь человек чувствовал себя плывущим над миром. Все внизу - и
ступени ипподрома, и стена Палатия, уступами опускающаяся к морю, и город
с развалинами, которые курились, как костры сырого дерева.
На сотнях стен византийских домов появились листы папируса и
пергамента. Даже в Сики, на тот берег Золотого Рога, и в трущобы за холмом
Ксиролоф, на западной окраине, и на грязную речку Лик сумели проникнуть
руки Палатия. В самом появлении листов было что-то пугающее.
Во многих местах листы были сорваны и сожжены, как сжигали вредные
заклинания колдунов, вызывающие бедствие своим видом. Кричали, что это
начертания опасных проклятий. Перед листами разыгралось несколько кровавых
сцен. Убивали с дикой поспешностью ненависти и страха. Каких-то людей
уличили как расклейщиков. На других, быть может несправедливо, указали,
как на палатийских шпионов.
Однако же и листы и живая передача свое сделали. Вряд ли кто, кроме
малых детей, больных и умирающих, не знал новости: для спасения города
базилевс зовет подданных на ипподром. Наемниками избиты мириады, сожжена
едва ли не пятая часть города, десятки мириадов разорены, оставлены без
крова и пищи... и базилевс обещает милость, мир, безопасность. Патриарх
Мена в послании к духовенству приказывал всем клирикам успокоить верующих,
подготовить души к встрече с базилевсом.
Люди просачивались на ипподром. Смельчаки играли роль зазывал.
Подосланные из Палатия давали пример, шпионы проявляли усиленную
деятельность. Чаще, чем думает обыватель, соглядатаи и предатели
оказываются смелыми и решительными. В своей ненависти люди лишают врага
храбрости.
С кафизмы ипподром казался безлюдным. Им владели статуи. Здесь
нашлось место для бронзовой Волчицы из Рима. Послушно прибыли Геркулес,
изваянный Лизиппом, Аполлон Дельфийский, Афродита, Афина-Паллада из города
ее имени. Неведомо кем извлеченная из мрамора, Елена Троянская была,
несомненно, еще прелестнее прелестной модели: слава украшает посмертно и
души и тела.
Над верхней ступенью трибун была устроена аллея из статуй. Каменное
население ипподрома возбуждало суеверный страх. По ночам оно оживало.
Сотни служащих, которые жили под трибунами, на ночь запирались,
оградившись крестом на притолоке, изображенным копотью освященной свечи.
Было много приемов устрашения демонов. Особенно помогала красная нитка на
мизинце и указательном пальце, которые следовало наставлять рожками. Это
знак пророка Моисея, которым богоматерь отгоняла сатану.
В безлунные ночи Геркулес размахивал палицей. Однажды Елена Троянская
соблазнила возницу венетов Симеона. Утром уборщики нашли его искусанным и
лишившимся разума. Когда слышался вой Волчицы - известно, что волки не
умеют лаять, - на следующих играх или лошади ломали ноги, или убивался
возница, или зверь рвал охотника.
Дневной свет обессиливал демонов. Им мстили. За пачканье статуй
полагались жестокие наказания. Однако же спины, животы, ноги богов и
героев были обильно татуированы грязными ругательствами и циничными
рисунками.
Богоматерь плакала. Византийцы почитали добрую посредницу между миром
страстей и суровым сыном. Ведь никто не погибал из-за споров о существе
страдалицы матери.
Покровительница скорбела о людях. Ее икона во Влахернах проливала
чистое миро. Каждый мог видеть капельки душистого масла в уголках ее глаз.
Плакали иконы Девы у святого Феодосия в квартире Дексиокрит, у святого
Конона на площади Быка, в том храме, где в первый день мятежа нашли
убежища сорвавшиеся с петли венет и прасин. На челе чудотворца
мирликийского Николая проступили капли пота. Сегодня утром чудеса
прекратились. Многие прочли в этом знамение: предлагая подданным встречу,
базилевс успокоил волнение покровителей христиан. Ейриний, Зенобий, Вассос
и некоторые другие венеты приглашали принять мир.
- Идите на ипподром! Да живет Юстиниан, да живет Феодора! - по
очереди выкрикивали несколько человек.
- Заткни пасть! - человек добавил несколько ругательств. Его сбили с
ног. Вскочив, обиженный ответил ударом ножа.
Из широкого рукава одного из защитников базилевса выскочил кистень.
Граненый шар на железной цепочке тупо щелкнул по черепу, как по бревну.
- К убийству! К убийству! - завопили свидетели, невольно расступаясь
перед организованной силой. Сторонники правящей власти, угрожая мечами и
кистенями, прорезали толпу. Но их уже догоняли, окружали, кто-то
командовал...
- Гляди... - говорил Георгий Красильщик Гололобому, обыскивая тело, -
и на этом тоже кольчуга под хитоном. То-то он такой толстый. Я его достал
ударом по плечу, а он стерпел!
- Оставить бы парочку живыми да растянуть, - заметил Гололобый.
- Оставить! - желчно ответил Красильщик. - Оставишь с вами. Нет ума у
вас всех! И порядка нет! Да разве сколотишь за неделю войско из сброда...
- закончил он с философским презрением старого солдата к новичкам.
Опыт, однако, уже был. Прожиты дни, равные годам. Отряд, кое-как
сбитый отставным центурионом, побывал везде. Они вовремя выбрались с
площади Августеи, сумев ускользнуть из мышеловки Софьи Премудрости.
Первыми они стали устраивать завал на площади Константина. Потом они
избрали союзником когорту Тацита и в лабиринтах Октогона имели даже успех.
Отряд потерял, вероятно, больше двух третей начального состава, но в числе
не уменьшился.
- Я уверился, мы с тобой неуязвимы, - хвастался Гололобый. Красильщик
по опыту солдата научился не думать о том, что каждый удачный день
приближает неизбежный час раны и смерти. Он не хотел разочаровывать друга.
Гололобый говорил - отряд, войско. Не было для Красильщика ни войска,
ни отряда - шайка, сброд, толпа. Что с того, что был значок - кусок
красного пурпура на копье, знаменосец, который объяснялся на чудной смеси
латинских и эллинских слов, трубач, таскавшийся с настоящим буксином. Этот
утверждал, что служил в каком-то легионе. В каком? Он назвал сначала один
номер, потом - другой. И без этого Красильщик узнал самозванца. К чему
разоблачать лжеца, если он храбр! Была и добыча: городские схватки всегда
бросают под ноги ценное, только нагнись. Может быть, и вправду войско?
Ворота ипподрома перекрывал портик. Плитная мостовая под ним была
заметно волниста. Как бы ни был крепок камень, мириады мириадов ног так
истирали его, что каждые пять лет приходилось заменять плиты.
Большие листы папируса, приклеенные к воротам, привлекали внимание
византийцев. Буквами, величиной с четверть, толсто намазанными сепией на
желтоватом фоне, базилевс обещал:
Клянусь наисвятейшими гвоздями
древа Христова и муками спасителя
нашего, входите без сомнения, никому
не будет причинено малейшего вреда.
Решаться или нет! Каким маленьким кажешься себе рядом с закованными
медведями! Колоссальные звери из черного мрамора морщили носы в странной
улыбке. Их крокодильи челюсти с желтыми клыками могли присниться в
кошмаре, византийские матери пугали детей ипподромовыми медведями. Знак
побед Септимия Севера над германцами - на медвежьих лапах, залитых красной
ржавчиной железа, висели цепи.
Арена была прибрана - служащие ипподрома собрали клочья, оставленные
на песке в день ссоры византийцев с базилевсом: мусорщики умеют лучше
многих наживаться на мятежах.
С кафизмы люди в воротах ипподрома казались мелочью, вроде крыс. Но
не из-за расстояния, которое по прямой не превышало трехсот пятидесяти
шагов - здесь все, кроме людей, обладало чрезвычайными размерами.
- Мне сейчас вспоминаются наши леса, наше море, - говорил Индульф
товарищу. - Наши люди лучше. Смотри, какие эти! - Индульф указывал на
пеструю мелкую грязь, которая втягивалась в ворота ипподрома.
А снизу Георгий Красильщик объяснял всем, кто хотел его слушать:
- Это спафарии.
Золоченые шлемы над обводом кафизмы казались птицами, усевшимися на
край мраморной кормушки.
Присмотревшись получше, старый солдат опроверг себя:
- Нет, это не спафарии. Наверное, екскубиторы. Такие же, с позволенья
сказать, настоящие воины, как вы. Важная поступь, длинный меч, гордый вид.
Нагоняют страх на послов, и те потом врут у себя небылицы. Говорят, в
Италии, в Риме, было пять мириадов таких преторианцев. Они вертели всем
делом, ставили на кафизму, кого хотели.
- Тогда бы тебе не удалось свести счеты с Теофаном, - язвительно
сказал Гололобый.
- Дурак ты, приятель, - без злости возразил Красильщик, - тогда я был
бы преторианцем и, клянусь богом, купил бы тебя, а потом дал отпускную. Ты
мне скажи, почему ты только один раз видел Велизария с его ипаспистами? Я
считаю, на одних герулах да готах долго не удержаться - это тебе для
подсказки...
- А ты знаешь почему? - увернулся Гололобый по-детски.
- Может быть, - не поддался Красильщик, - может быть. А ну, кто еще
знает? - спросил он.
- Не хочет терять лица перед людьми, не хочет портить отношения с
византийцами, - сказал пожилой мужчина, вооруженный топором мясника.
- Был бы хорош базилевс Велизарий! - выкрикнул кто-то из-за спин.
- Верно, - подтвердил Красильщик с удовлетворением человека, чье
мнение не одиноко. - Он щедр к солдату.
- А что будет дальше? - полюбопытствовал Гололобый.
- Я не провидец, спроси патриарха... Эй! - закричал Красильщик. -
Назад, сын мула, навозник! Куда лезете, свиньи? Эх, нет у меня еще профоса
с розгой, он нужнее значка и буксина. Вместе держись, не расползайся, не
лезь далеко. Будем здесь, поближе к выходу. Вот что дальше случится:
подопрем один другого - конец Юстиниану.
Мятеж находил равновесие. Вопреки пожарам, вопреки избиениям город
оживал. Жизнь, прерванная было, возобновлялась. Нашлись запасы зерна.
Самочинные начальники производили бесплатную раздачу. Начался подвоз мяса,
овощей, масла, рыбы - торговцы не могли гноить продукты. Рынки ожили
наполовину, но цепы упали - никто не выжимал налоги и взятки. Развалины
префектуры смердели кожей паленых пергаментов - дотлевали ненавистные
описи налогоплательщиков, частые сети, которыми улавливались и солиды
купцов и оболы публичных женщин.
7
Очень многие императоры и базилевсы носили клички, метко брошенные,
крепко прилипнувшие и далеко не всегда обидные. Предшественника Юстиниана
прозвали "Молчаливый" не по той причине, что Анастасий был когда-то по
палатийскому званию силенцарием, то есть был обязан не только сам молчать,
но требовать и от других проявления этого ценнейшего качества. Бывали -
Обжоры, Кровавые, Мясники.
Юстиниан ускользнул. От настоящей клички, конечно. Айксомейтос -
Бессонный - не памятное прозвище. Так же, как Отец Отечества, Покровитель
Народа и прочие - Бессонный не кличка, а лесть. Юстиниана могли бы
прозвать Болтуном или, более вежливо, Оратором. Не случилось и этого.
Может быть, потому, что народ, как никогда, был оглушен славословиями,
каждодневно лившимися, подобно лаве из вулкана, из законов, объявлений,
извещений, предупреждений?.. Так ли, иначе ли, но Юстиниан не поддался
краткому определению. К его гладкой коже не прилипали словечки.
Он любил говорить, его мысль созревала живее в словах изреченных.
Иногда он произносил поистине удивительные речи. Повелев привести к себе
подданных, уличенных в манихействе, Юстиниан вел с ними дискуссию
посредством собственного монолога. И закончил:
- Не убедив вас, возвращаю вас правосудию, дабы немедленно были вы
сожжены в огне...
Такая скромность, такое признание собственной неудачи были поистине
божественны.
В середине этого зимнего дня Юстиниан шел на ипподром, зная, что
скажет сам, и предполагая дальнейшее. Решил сам, сам сыграет, храня до
конца секреты решения. Может быть, именно поэтому его не прозвали
Болтливым: говоря с расточительной щедростью, Юстиниан никогда не
проговаривался.
Сегодня он уснул перед рассветом и спал долго, почти полный час. В
бане слепцы массажисты омолодили тело базилевса. Он съел цыпленка, немного
отварной свеклы, два яблока, и грушу, и кисть хорошо сохраненного
винограда.
Кажется, Феодора собиралась тайно присутствовать, укрывшись на хорах
святого Стефана. Было достаточно намека - и она отказалась. Юстиниан не
хотел заранее говорить о своих намерениях, дабы не искушать Судьбу. Сейчас
он чувствовал себя совсем молодым, он мог бы лететь. Через девяносто лет
Магомет обещал правоверным подобную награду, но в раю. Пророку следовало
бы воздать хвалу Юстиниану, который разорением Сирии, Нижнего Египта и
Африки, уничтожением населения этих областей расчистил путь арабам.
Палата Девятнадцати аккувитов. Серо-бело-голубые мозаики. Горбатая
лестница. В стаях свиты базилевс плыл, как пчелиная матка. С первой
ступеньки лестницы-улитки базилевс благословил славян-наемников знаком
креста, хотя схоларии и были язычниками. Идолопоклонники, чужие и,
естественно, верные. Их комес Рикила в ссоре со всеми, на него
наговаривают, он одинок и разъеден завистью. Умей пользоваться
ненавидимыми, доверяйся отверженным. Не свершай ошибки, назначая людей,
уважаемых подданными, сильных друзьями. Да парит власть на темных крыльях
орла...
Рикила Павел успел поцеловать пурпурный сапожок базилевса. Как бы
ввинчиваясь в кохлиос*, Юстиниан увидел славян на втором этаже, на
третьем. Базилевсу нравились широкие плечи и благообразные лица
наемников-северян. Рожденные бесконечно далеко, такие солдаты верны. Они
вносили в Палатий аромат девственных лесов и степей, как дикие кони.
Юстиниан любил и лошадей, и сильных послушных мужчин. У этих - свои
обычаи. Будь Рикила умнее, он опоздал бы с церемониалом поцелуя ноги.
_______________
* К о х л и о с - винтовая лестница, буквально: улитка.
Зев лестницы открывался за креслом базилевса. Десяток славян охраняли
край кафизмы. Юстиниан стукнул острым наконечником посоха-копья. Не
слишком быстро славяне обернулись, приветствуя базилевса по-ромейски -
поднятием правой руки.
По движению стражи подданные догадались. Из слитного гула выскочили
вскрики, как шапки, подброшенные над толпой.
Итак, они явились. Поднявшись на престол, базилевс ощутил небольшое
разочарование: трибуны наполнены не более чем наполовину. Он медлил
нарочито, не торопился в сознании силы. Если иные заключат, что он робеет,
пусть так. Он опустился на подушку сиденья. Так недавно отсюда он наблюдал
за триумфом в честь победы над вандалами!
Тогда, совершив путь перед восхищенными подданными, военная добыча
исчезала в подземелье дворца Буколеон, в сокровищницах рядом с подземными
темницами-нумерами. На тележках, специально заказанных, везли золотые
сосуды, блюда, тарелки, кубки, амфоры, а также особенные, непригодные для
употребления по неподъемной тяжести вазы грубой работы - своеобразные
слитки, непосильные для вора. Несли громадные щиты с прикрепленным к
дереву оружием, по своей ценности доступным только базилевсам. Упряжки
белых верблюдов тянули горки со священными предметами евреев из Соломонова
Храма. Их взял Тит*, разрушитель Иерусалима. Из Рима их похитили вандалы,
когда Гензерих** грабил города Италии. Теперь они вернулись к преемнику
императоров Флавиев***. Лишь несколько человек знали, что большая часть
этих великолепных предметов была отлита из обтянутого золотом свинца. Кто
совершил странный и кощунственный подлог? Мудрый Соломон, который ведал,
что богу не нужно золото, что только людская глупость навязывает богу
собственные пороки? Или поставщики, снедаемые корыстью, обманули и
Соломона и бога, и в Иерусалиме не нашлось своего Архимеда? Или преемники
заняли у бога драгоценный металл - знал только Иегова.
_______________
* Т и т - сын императора Веспасиана, покорил и разрушил
Иерусалим в 70 году н. э.
** Г е н з е р и х, или Г е й з е р и х - рекс вандалов,
основатель вандальского государства в Северо-Западной Африке на
землях, отторгнутых у империи. Взял и ограбил Рим в 455 году.
Настойчивая имперско-христианская пропаганда - вандалы были
схизматиками-арианами - сообщала невероятные подробности ограбления
Рима. Например, вандалы были настолько дики, что сняли с римских крыш
позолоченную черепицу, сочтя ее чистым золотом, и т. п. Все это,
доверчиво воспринятое буржуазной историографией, сделало
нарицательным наряду с гуннами, варварами племенное название храброго
народа. Но те же самые источники изображают высокий уровень экономики
и богатство вандальского государства. А через несколько лет после
возвращения "в лоно империй" Северо-Западная Африка являет страшную
картину разрухи: оросительные каналы разрушены, поля засохли, сады
погибли или вырублены, население исчезло. Таков был результат
освобождения от вандализма.
*** Ф л а в и и - знаменитая плебейская семья в Риме, к которой
принадлежали три императора - Веспасиан, Тит, Домициан (с 69 по 96
год н. э.). Когда-то, при первых "царях", в Риме были неграждане,
именовавшиеся плебеями. Вскоре они приобрели гражданские права.
Личное положение в Риме определялось по преимуществу богатством.
Деление на сословия служило скорее тщеславию, чем реальности. Причем
потомки "древних" плебейских фамилий гордились своим плебейством не
меньше, чем другие сенаторством. Слову "плебей" уничижительный
оттенок был придан значительно позже, и не в Риме.
Драгоценные камни были насыпаны в стеклянные ящики, а деньги нарочно
брошены на носилки каменщиков, запачканные глиной и известью.
За сто лет власти над Западной Африкой, за сто лет пиратства вандалы
накопили немало. Подданные должны понять, что разум базилевса сильнее
бессмысленно спящего золота.
Перед стройными толпами рыже-светловолосых пленников шел последний
рекс вандалов - Гелимер, высокий, но слишком тонкий, изнеженный, бритый
по-римски. Без цепей. Юстиниан счел их применение не подобающим для
христианского триумфа. Лицо Гелимера искажала улыбка странной иронии.
Последний вандал читал наизусть:
"Суета сует, и все суета. Род проходит, и род приходит, а земля
пребывает вовеки. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет
делаться, и нет ничего нового под солнцем. Нет памяти о прошлом, да и о
том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после..."
Перед кафизмой церемониймейстеры сняли с Гелимера пурпурный плащ и
поставили рекса на колени, как просителя. Такая тишина возникла, что со
своей высоты Юстиниан услышал голос женственного вандала:
- ...потому что участь сынов человеческих и участь животных - участь
одна. Как те умирают, умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у
человека преимущества перед скотом, ибо все суета... Как вышел человек
нагим на свет, таким и отходит, и ничего не возьмет от труда своего, что
мог бы взять в руку свою. Какая же польза ему, что он трудился на ветер?..
Потому-то он так бесславно закончил свои дни, этот прилежный чтец
Экклезиаста. "Ничтожество", - решил Юстиниан.
Языческий Рим убивал пленных владык после триумфа победителей. Югурту
опустили в каменный мешок, и нумидиец успел зло пошутить пока замуровывали
могилу: "Холодные у вас бани, римляне!"
Последнего преемника Александра, Персея Македонского*, замучили
лишением сна. Следуя гнусным республиканским традициям, прежние римляне
тешились казнями побежденных правителей.
_______________
* Македония была завоевана Римом в 148 г. до н.э., через 175 лет
после смерти Александра Великого, последовавшей в 323 г. до н. э.
Юстиниан считал вредным подчеркивать бренность тела владык.
Повелители могут погибать в бою, могут враждовать один с другим, но они
остаются подобием семьи, они - другой крови, чем демос! Юстиниан пожаловал
бывшему рексу вандалов Гелимеру сан ромейского патрикия. Не его вина, что
пленник быстро зачах в роскошной вилле. Так же Юстиниан поступит с другими
соперниками, даже с Хозроем-персом, когда его по воле Христа Пантократора
приведут на этот ипподром.
Но как тогда вел себя плебс при виде Велизария... Победоносный
полководец и удачливый добытчик Велизарий был встречен с чрезмерным
восторгом. Никто не смотрел на кафизму. Юстиниан ощутил нечто похожее на
злую грусть. Возбуждение подданных дошло до безумия, когда Велизарий
раздавал плебсу мелочи - пряжки, пояса, застежки, перстни, серьги,
браслеты... Нет, Велизарий больше не получит триумфа. Базилевс знал: в
Африке Велизарий прибрал в свои руки не менее восьмидесяти тысяч фунтов
золота. Это неизбежно. Но триумфа Велизарий больше никогда не получит...
Довольно воспоминаний! Напряжение толпы ложилось на плечи Юстиниана,
как плащ, подшитый свинцом. Пора, пора! К единоборству со множеством, как
Самсон. Базилевс поднялся на возвышение. Сейчас его видели до колен.
Сложив три пальца в крестное знамение, он благословил правые трибуны,
потом - левые.
По виду, на трибунах властвовал охлос, и как-то не случайно
разбредшийся, а кучками. Нет, под туниками грубой шерсти прятались и
знатные. Юстиниан узнал Оригена, демарха Манассиоса... Ему некогда
считать, он разоблачит маски потом.
Воздев руки подобно первосвященнику, Юстиниан выбросил кисти белых
рук из пурпурных рукавов, будто обнимая ипподром, и замер как статуя. На
фоне неба, без сравнения с другим человеком, он показался колоссом в
диадеме над гладким нечеловечески-белым лицом от египетских и индийских
притираний.
Византийцам явилось нечто иное, нечто большее, чем простой человек.
Очень многие, придя с камнем для пращи в сумке, с камнем гнева в душе,
странно расслабли. Что это? Страх? Нет, нечто худшее.
Базилевс был далеко не один. Вместе с ним пришли Армия, Церковь,
Привычка повиноваться, Привычка сознавать себя малым, недостойным даже
презрения, Привычка быть всегда угнетенным, Привычка изворачиваться,
лгать, отступать, кривить душой, думать лишь о себе, Привычка продаваться,
Уменье довольствоваться малым. Дело Юстиниана готовилось восторжествовать
внутри людей. Сейчас они, подданные, осознают свое ничтожество.
Как удав, который нуждается в точке опоры для проявления силы,
Юстиниан оттолкнулся от молчания ипподрома:
- Я прощаю! Я обещаю забвение проступков! По завету Христа
Пантократора зову вас: вернитесь к делам своим! Прекратите безбожную
смуту!
Подданные не слыхали о науке базилевсов, не видали, как кривляются
властители перед зеркалами по указке мимов-учителей. Величественность
якобы даруется невидимым Гением. Автократору было легко казаться
необычайным перед подданными, подавленными Привычками. Базилевс дарует
прощение. Он Добр, он Велик, он Божественный!
- Клянусь священным Евангелием!
Откуда у него появилась святая книга? Чудо! Он поднес к лицу книгу,
поцеловал крест на переплете.
- Никто не будет наказан! Я все забыл!
Пора заключать. Сейчас Божественный уйдет. Коллоподий, невидимый
снизу, опять подполз, чтобы принять Евангелие. Юстиниан поднял руку для
благословения. Еще одна минута, одна, и он - победитель толпы.
- Ты убил мириады! Кого ты прощаешь? Себя? Ты лжешь, ослоподобный! О
гнусный! - гневный голос прорезал тишину.
Кто осмелился метнуть в базилевса ком грязи, какими обмениваются на
рынках! Нужно было действовать быстрее, оставить охлос разъедающим
сомнениям. Но уже нельзя уйти, теперь базилевс должен поразить противника
громом своего слова. Почему Христос Пантократор не превращает пальцы
базилевса в пучки молний!..
Устроив лестницу из спин и рук, мятежники подсадили на жертвенник
дельфийского Аполлона лохматого монаха.
- Не верьте ему, братья! В нашем храме, в день троицы, во время
ночного бдения была вознесена молитва: "Творец и владыка наш, какого
базилевса ты нам послал?" Вся братия, все миряне слышали ответ: "Худшего
по делам вашим я вам не нашел!"
Голос монаха был посильнее Юстинианова, но и без того базилевс не
может вступить в перебранку с подданными. Приходилось ждать.
- Братья! Христа демон не обольстил, нас же обманывает ежечасно. Не
судите по клятвопреступным его обещаниям, но по делам. Юстиниан разрушил
ваши жилища, руками варваров избил ваших близких, он сделал с вами то, что
ранее совершил в провинциях. В начале его правления на востоке явилась
звезда видом копья. Мы ждали беды от мидов - смерть пришла от пастыря
стада. Он опустошил Сирию, Палестину. Даже в пустынях отшельников люди
погибали от него. Епископы Павел и Евфрасий, и Ефрем, сын Апиана, суть
адские вилы в руках демона-базилевса. Лишь в Сирии они убили восемьдесят
мириадов мужчин, женщин, детей. И тридцать мириадов они продали сарацинам.
Сколько же погибло в бегстве - знает бог!
Прирожденный оратор, монах остановил на себе зрачок толпы, он не
уставал, не давал Юстиниану бросить с кафизмы сокрушительную реплику.
- Что стоишь ты, как ложный архангел! - взывал монах. - Я,
христианин, вызываю тебя. Пойдем в Сирию! Я покажу тебе дома прочные, из
тесаного камня, но они более не жилища, их стены черны от копоти зажженных
тобою пожаров. Вот акведуки, тобой сокрушенные, иссушенные тобою цистерны.
Ливни, прорвав края животворящих каналов, смыли плодородную почву, и на
обнаженных скалах не зацепится и верблюжья колючка. Ты выморил Сирию, и
Палестину, и Самарию. От тебя безлюдеет Египет. Ты открыл путь аравитянам,
и они, коль захотят, без труда овладеют старыми христианскими землями.
Братья! Что сказано богом о псе, пожравшем доверенное ему стадо?
Вот почему Юстиниан не хотел присутствия Феодоры. Монах был
неистощим.
- Я покажу тебе, демон, города и селения, пустые, как ограбленные
могилы древнейших язычников. Города еще целы, есть кровать для ночлега. В
ларях найдется горсть муки, сухие оливки. Ты - ешь! Я же не трону забытого
рукой палача. Как бы ангелы на страшном суде не сопричислили меня к твоему
воинству, убийца! То были жилища христиан. Ты укладывал сирийцев, евреев,
самаритян лицом вниз с петлей на шее. Концом той же веревки связывал ноги.
Счастье тому, кого быстро приканчивала ядовитая гадина. Не смея напрячь
тело от боязни греха самоубийства твоей хитрой петлей, они принимали
горчайшую смерть от мук близких своих, погибавших рядом. Ты разорил оплоты
христиан. Ты совершил дело врага.
Будто сговорившись с монахом, Ориген ворвался в паузу:
- Ты высосал ромеев, как тарантул кузнечика. Уйди! Тебе открыто море.
У тебя есть корабли. Ты обещал нам безопасность встречи с тобой. Мы же
обещаем отпустить тебя четырем ветрам. Грузи награбленное тобой. И -
прощай!
Монах сумел держать внимание толпы силой искреннего красноречия,
Ориген имел успех краткости. Час речей прошел. Ни одного выкрика в пользу
мира и справедливости.
Под пурпуром Юстиниан был закован в железо. Но как уберечь голову,
когда полетят камни?.. Он слышал выкрики:
- Толстомордый бык! Скряга! Вор! Убийца! Лжец! Поджигатель! Грабитель
храмов!
По арене тащили осла с болтающимся чучелом. Начинается обряд
поругания. Тряпичное тело кощунственно нарекут именем базилевса, оплюют,
огадят и бросят в клоаку.
Юстиниан не различал отдельных слов в общем крике, лишь случайно
дошло до слуха:
- Акакий базилевсопатер! - Поминали Феодору...
Юстиниан воздел руки, и велика сила Привычек - шум ада ослабел.
- Христианин, я прощаю обиды. Христиане, простите и меня. Да вразумит
вас бог! Да не обратит на вас кару за злобу, за непослушание! Послушание
Власти установлено Христом!
Голос невидимой женщины ответил из-под кафизмы:
- Матери-отцы, а не ты, пес безродный, расплатимся за тебя.
Распутник, детоубийца, почему твоя Феодора не рожает? Разучилась в Порнае?
Боясь показать спину толпе, Юстиниан отступал в глубину и вдруг
присел, исчезнув из глаз подданных. Поза невеличественная вообще и очень
неудобная из-за лат под одеждой. Но его никто не видел. Били камни
последних оскорблений.
- Привет в мере, тобою заслуженной!
- Спустись, спустись к нам! Мы тебя повесим, как Валентиниан вешал
поджигателей.
- Автократора на водопровод!
Однако же Анастасий умел мириться с городом. Не так, как Юстиниан.
Тот базилевс однажды вступил на кафизму без диадемы и вновь надел ее по
разрешению плебса.
Силы и Могущества, Могущества и Силы, их считает и взвешивает каждый
базилевс - из тех, кто хочет быть Властью. Их нельзя уничтожить, так как в
своей совокупности они суть государство. "Их нужно постичь, чтобы
обессилить", - думал Юстиниан.
Основа империи есть собственность. Африканские схизматики
донатисты-циркумцеллионы, отрицая собственность, хотели, не зная того,
погубить империю: людям, поделившим достояние поровну, Власть не нужна.
Ибо, не имея возможности обогатиться, никто не захочет подчиняться. Однако
имущие, гордясь духом, хотят участвовать в правлении, дабы еще более
обогатиться. Они вредны, как гнездо непокорности, где могут воспитаться
соперники базилевсов. Поэтому Юстиниан усмирял землевладельцев эпиболой и
синоной, купцов - обложениями и палатийскими монополиями, а всех вместе -
конфискациями и казнями.
Не так давно империя содержала шестьдесят четыре мириада солдат,
Юстиниан уменьшил войско до пятнадцати мириадов. Пусть медленнее
достигаются успехи в войне. Выгоднее подкупать врагов, выгоднее ссорить их
подкупами между собой, чем посылать против них могучие, опасные для Власти
легионы.
Глупец монах кричал о разорении Сирии. Там гнали монофизитов, ибо
ересь заразила сирийские земли. Кафолическая церковь неуклонна в поддержке
Власти. Святители ее клялись в верности, но с условием: "Дай землю, с
которой ты вымел еретиков, мы заплатим тебе небом. Помоги нам сокрушить
ребра схизмам, мы поможем тебе победить персов, готов, гуннов, германцев".
Считая земную жизнь ничтожной, святители не препятствуют Власти гасить ее
дыхание в тленных телах. Способствуя империи, Церковь лишила еретика
человеческих прав. Бог сказал: не убий. Но кого? Еретик есть не человек,
но враг бога и христиан: убить его - заслуга. Однако и единство верующих
опасно, как и гордость святителей.
Палатийские сановники - клубок интриг, страстей, самолюбий. Без
светлейших нельзя управлять, и нет общего лекарства против дремлющей в них
опасности, кроме бдительности и разделения.
Легче всего Юстиниан справился с демагогами. Адвокаты потрясали
старый Рим. Катон* и Цицерон** были сутягами. Один покончил с собой,
другого зарезали или удушили. Следовало обоих утопить младенцами.
Популярность демагогов начиналась со словопрений на процессах. Шпионы
изыскивали любителей пачкать папирус и рассуждать о делах Власти. Юстиниан
упростил суды. Сенат превратился в неприсутственное учреждение. Остались
здания и звания.
_______________
* К а т о н (Утический) боролся в 46-45 гг. до н. э. против
захвата власти Юлием Цезарем.
** Ц и ц е р о н - политический деятель и знаменитый
оратор-адвокат (106-43 гг. до н. э.).
Плебс, как источник всех доходов государства, был для Юстиниана силой
неразумной, как стадо животных. Его нужно разоружить. Пусть безоружные
жители провинций не имеют чем отбиться даже от разбойников. Пусть от
страха перед людокрадами сколько-нибудь состоятельные люди прячутся. Зато
сейчас горсть герулов, готов, славян, разноплеменных ипаспистов Велизария
достаточна против единодушного охлоса. Нет, Юстиниан не вызовет
подкрепления!
Его предшественники имели союзников внутри государства. Кто опирался
на армию, кто на богатых, кто даже на плебс, как Анастасий, покровитель
прасинов. Имея союзника - имеешь врага. Нужно иное.
Виноградная лоза умеет извлекать лучший сок из падали, разумный
правитель - из истории. Юстиниан еще юношей нашел у Геродота рассказ о
тиране Милета Фразибуле. Его союзник, тиран Коринфа Периандр, хотел
получить совет, как лучше управлять государством. Взяв на прогулку
посланного, Фразибул тонкой тростью с величайшим терпением обломал на
пшеничном поле все колосья, поднявшиеся выше других, и, ничего не
объяснив, отпустил посла. Тот мог рассказать Периандру только о странном
поведении его милетского друга. Но коринфский тиран понял. Юстиниан -
тоже. Он тщательно боролся с самым страшным противником Власти - с
Человеком. Этот враг появлялся везде, трость Власти не может знать отдыха.
Цена мятежа безголового - медь. Неделю бунтует город, а вождя нет. Ни
озлобленный Ориген, ни Тацит-мечтатель, ни Манассиос-мягкодушный не
годятся в правители.
В Христотриклинии базилевс повелел привести к нему Ипатия, Помпея и
Пробуса, знатных патрикиев, в числе других искавших в Палатии прибежища от
мятежа.
Патрикии, истово выполняя церемониал, целовали ноги базилевса. Он же,
приказав всем выйти, поднял подданных ласковым словом, милостиво разрешил
им сесть на подножие престола.
Патрикии, дрожа, лепетали благодарности с видом людей, совершивших
преступление, за которым последует кара. Но базилевс, не обманываясь
внешностью, знал: эти трое неповинны перед ним даже в мыслях
невысказанных.
Низкие колосья на слабых корнях не заслуживали трости Фразибула.
Вопреки близости родства эти племянники базилевса Анастасия не были ценимы
своим августейшим дядей. Анастасий не приобщил их к власти при жизни, не
почтил свою кровь обещанием диадемы. Сам человек незнатного происхождения,
Анастасий выдал сестру за родовитого патрикия империи, одного из прямых
потомков Помпея Великого*, баловня Суллы Феликса Счастливого**.
_______________
* П о м п е й - полководец, проконсул и консул, член триумвирата
вместе с Юлием Цезарем и Крассом, в дальнейшем соперник Цезаря, убит
в 48 г. до н. э.
** С у л л а - римский диктатор, умер в 78 г. до н. э. Стоялая
вода сморщилась под веслами. Створки водяных ворот распялили зев.
В правление Анастасия Ипатий, полководец честный, но неудачливый,
попал в плен и был выкуплен дядей-базилевсом. После этого патрикий вел
жизнь частного лица. Его жена славилась и красотой и не всегда
сопутствующей этому дару строгостью нравов. Сам Ипатий считался хорошим
семьянином и ревностным кафоликом.
Юстиниан некоторое время беседовал с племянниками Анастасия, после
чего ищейки Иоанна Каппадокийца принесли отставному светлейшему
значительное известие: доподлинно, что Ипатию, Помпею, Пробусу велено
вернуться домой.
Носорог подсматривал. Трое патрикиев спустились по ступеням лестницы
Буколеона, влезли на малую галеру.
- Да, - сказал себе Иоанн, - среди екскубиторов болтали о диадеме для
Ипатия. Не для этого же Обожаемый выпустил птичку на волю. Не понимаю... Я
не решился бы! А потому-то я и зовусь Иоанном, а не Юстинианом. Потому-то
Божественный и не смущен предсказанием о мантии Августа для меня.
Размыслим теперь, спроси у меня Несравненный совета, что я ответил бы?
Нет... мой ум заплесневел... я тупею вдали от Величайшего...
Святой труд на пользу империи заслонит оскорбления, несправедливо
нанесенные охлосом. Новый квестор Василид пригоден лишь как имя в эдикте.
Юстиниан приказал позвать Феофила, талантливого помощника Трибониана.
- Меня заботит Египет. Запиши мысли, которым ты придашь нужную форму
для новеллы*.
_______________
* Так назывались законы новые в дополнение к Кодексу.
Феофилу была известна ложная скромность таких вступлений.
Божественный ревнив. Впрочем, это не портит дело. Юстиниан диктовал:
- Итак. Беспорядок в поступлении египетского хлеба возник еще до
Нашего вступления на престол. Мы еще тогда удивлялись подобному упущению,
когда всевышний Нас не призывал. От Нашего внимания не ускользает малое,
тем более наблюдаем Мы большие дела. Ибо они имеют государственное
значение. Доставка хлеба из Египта прекращается. Подданные земледельцы
утверждают, что все уплатили. Подданные пагархи*, сборщики, особенно
местные власти, так все запутали, что истина скрывается для выгоды
непосредственно прикосновенных к хлебным делам...
_______________
* П а г а р х - высший чиновник-администратор, наблюдающий за
поступлением налогов.
Мелкая скоропись законника пестрила папирус. Юстиниан излагал
закон-новеллу с законченной точностью. Назначается новый сановник со
званием августалия в титуле светлейшего. С помощью шестисот солдат -
подчиненных только ему! - августалий собирает хлебный караван для
Византии. Прежде отправления хлеба в столицу запрещен какой-либо вывоз
зерна из всех египетских городов! Если хлеб будет вывезен с опозданием,
если его будет вывезено меньше, августалий и его заместители и помощники
подвергаются денежному наказанию в один солид за каждые два мешка.
Наказание будет лежать на августалии и его наследниках, на его
заместителях, на помощниках и их наследниках, пока не взыщется вся
недоимка...
Базилевс обогащал свои мысли простыми словами:
- Помнить будем, что издание неисполняемых законов попросту вредно.
Пожизненность, наследственность недоимок суть необходимости. Пеня-недоимка
должна преследовать подданного неукоснительно. Тем более что греховная
порода людская введет августалия в соблазн личного обогащения, замечу
тебе, Феофил. Пусть же, подобна первородному греху Адама и Евы до
пришествия спасителя нашего, недоимка следует за наследниками, за
наследниками наследников... Пока не будет погашена. Запомни, Феофил, такая
мысль подобна оживляющей тело бессмертной душе да входит во все законы.
Вечна империя, вечны обязанности подданных. Однажды упущенное ими не
минует окладных списков, как ни один грех христианина не выпадает из
записей ангела-хранителя...
Перед внутренним взором Юстиниана явилось волосатое лицо монаха на
дельфийском жертвеннике. Базилевс отвлекся. Феофил притаился, как мышь,
остерегающаяся нарушить покой кота.
В чем-то злобный еретик был и прав. Юстиниану вспомнился памфлет, не
слишком давно доставленный ему верным Носорогом. С наглым издевательством
безыменный автор предлагал базилевсу обложить всех еретиков десятеричным
против кафоликов налогом: "и ты увидишь, отнюдь не божественный, как твои
подданные озарятся светом истины. Не огнем убеждай, а твоими гениальными
способами превращения навоза, коим поля удобряют, в золото диадемы.
Впрочем, скоро тебе не с кого будет драть кожу, твои подданные спешно
переселяются на небо".
Юстиниана заботило уменьшение численности подданных. Он усилил налог
с холостяков, подтвердил ранее изданные эдикты против безбрачия, добавил
новое. Действительно, юг обезлюдел, особенно Сирия.
- Запиши в стороне, - приказал Юстиниан Феофилу, - о мерах
размножения подданных. - Он взмахнул рукой. - О привлечении колоний из
числа задунайских варваров на свободные земли наших азиатских владений!..
- И вновь тревога прервала течение державной мысли.
Юстиниан вспомнил Оригена, мелькнул Ипатий, трясущиеся руки Пробуса.
Прочь! И он вернулся к нильскому хлебу:
- По индикту стоимость египетского хлебного вывоза составляет
ежегодно восемьсот мириадов солидов. Впредь мы не будем увеличивать
обязанности подданных. Поэтому справедливая десятина должна собираться
августалием с помощью его воинов со всех городов, поселений и лиц в
Египте. И пусть августалий не обременяет скудость своей мысли
размышлениями о неурожаях... Собранный налог августалий вручает сборщику
корабельного налога...
Базилевс потерял стройность изложения. Феофил уловил уместность
одобряющей реплики:
- Следовательно, Божественный, августалий обязан и поставить зерно и
взыскать налог.
- Да. Одно сочетается с другим. Иным рукам неудобно поручать это.
Сборщик корабельного налога наблюдает за августалием. Каждый да следит за
каждым во исправление зародыша ошибки.
- С такой ясностью, Всевидящий, не остается места для уверток
августалия и лени твоих египтян.
- Так угодно богу, - согласился Юстиниан. - Наша бессонница создает
счастье подданных. Изучив развращающие ошибки своих предшественников, я
поклялся в духе не приучать христиан ко лжи, будто бы червь съел деревья,
а поля иссохли. Империя колеблется не мятежами, а невзносом налога. Война
и преследование врага не происходят без денег и не выносят промедлений. Мы
не из праздных владык, тупо взирающих на сокращение границ. Мы завоевали
Африку. Мы покорили вандалов, мавров, нумидийцев, бесчисленно их истребляя
на войне. Мы, по доверию бога, готовы прикончить италийских готов.
На этот раз Феофил был потрясен по-настоящему. Оставшись в Палатии,
как на острове, базилевс решил начать войну с готами! Не дав законнику
времени, Юстиниан снова вернулся к Египту:
- В той же новелле ты изложишь о фиваидском лимитоне*. - Следя за
рукой Феофила, Юстиниан делал перерывы, необходимые при диктовке: - Дук
лимитона, имеющий власть, равную августалиевой, обязан погрузить
_______________
* Л и м и т о н - название пограничных округов в отличие от
внутренних.
весь фиваидский хлеб... на речные корабли не позже... девятого числа
месяца августа... доставить караван в Александрию не позже десятого числа
месяца... сентября, где дать хлеб августалию для... перегрузки на морские
корабли... С фиваидского дука, как с августалия, неисправность будет
взыскана в один солид с двух мешков, а недоимка будет истребована с него
пожизненно и с его наследников! - закончил Юстиниан скороговоркой.
- Что еще? Чем занять себя? Время, время! - Юстиниан знал тайну
времени. - Ты медленно. Ты не идешь. Ты сочишься, как пот на стене
подземелья. Ты болезнь. Ты ленивый раб, против которого нет бича. Будь же
ты проклято в твоем спотыкающемся шаге, чудовище! Терпенье, терпенье -
ведь обещано ангелом Иоанну-апостолу: "Тогда не будет Времени..."
Юстиниан молился. Исполнены обещания, вселенная прекратилась.
Всевечная неподвижность небес, ряды святых, ровные, как кусты роз в
палатийских садах. Много званых, мало избранных. Голоса обреченных на
вечную муку слились в гимн славы. Излюбленный слуга восходит на ступени
райского престола. Покой, блаженство...
Бог с отеческой лаской коснулся усталой головы. Базилевс спал.

Продолжение





На главную | Каталог статей | Карта сайта
Яндекс.Метрика


При любом использовании материалов установите обратную ссылку на своем сайте.
<a href="http://lovi5.ru/" target=_blank>Рефераты, шпаргалки</a>